Тобор Первый (авторская версия) - Владимир Михановский

Весь опыт прыгающих земных существ пришлось пустить в ход. Весь – от тушканчика до кенгуру. В ИСС изучали строение волокон их мышц, угол прыжка, стартовую скорость, дальность полета – да мало ли что еще!

В те времена, когда Тобора учили прыгать, первое место на стеллажах институтских лабораторий занимали бесчисленные рулоны пленок. На километрах лент были запечатлены разнообразные существа, либо распластавшиеся в прыжке, либо готовящиеся к нему, либо уже приземлившиеся…

Суровцев, как и его коллеги, часто задумывался над утраченным секретом античных стадионов, тайной сверхдальнего прыжка, которой владели тогдашние легкоатлеты.

…Прилетев в первый раз в Грецию (потом-то он бывал здесь не раз, бесплодно пытаясь раскрыть мучившую не его одного тайну), Иван Суровцев долго стоял перед мраморной плитой, потемневшей от времени, Плита оливкового цвета как бы обуглилась по краям, мелкие трещины разбежались по ее поверхности, словно морщины на старушечьем лице.

Снова и снова перечитывал Иван надпись на плите, которая гласила, что достославный Фаилл во время óно прыгнул в длину ни много, ни мало на шестнадцать метров…

«Мы говорим о прогрессе в спорте, – подумал тогда Суровцев, тщательно переписывая в записную книжку надпись, выбитую на плите. – Но вот прошло несколько тысячелетий, и во второй половине двадцатого века (нашей, разумеется, эры!) во время Олимпиады в Мехико Р. Бимон пролетел примерно вдвое меньше. И что же? Его прыжок был объявлен фантастическим спортивным достижением – да так оно и было. Так о каком же прогрессе в спорте может идти речь?!»

Потом Иван долго бродил среди развалин, по территории древней Олимпии, которую Высший Совет Земли обьявил заповедной зоной.

Кое-что, в соответствии с древними документами, было реставрировано.

Вновь бурлил многоводный Алфей, долина которого и явилась колыбелью олимпийских игр эллинов. Вокруг громоздились горы и холмы, сглаженные временем.

Суровцев перешел по бревнышку через русло высохшего ручья и по еле приметной тропке поднялся на гору. Нещадно палило солнце, пахло полынью, мятой, по обе стороны тропинки самозабвенно стрекотали цикады. «Сколько же тысяч ног прошло по этой каменистой почве», – подумал Иван, вытирая лоб. Ему показалось, что здесь, на земле Эллады, явственнее, чем в любой другой точке Земли, ощущаешь преемственность поколений… Только, увы, не полную. Кое-что на этом поступательном пути теряется – и, быть может, безвозвратно.

На вершине Суровцев остановился. Отсюда хорошо был виден окаймленный кустарником храм Геры, супруги Зевса, который недавно восстановили. Близ этого храма проходили Героиды – женские спортивные игры, подобные олимпиадам.

За храмом Геры выстроилось в ряд несколько строений – каждое на свой лад. Портики, арки, колоннады… Каждый независимый город древней Эллады почитал за честь выстроить здесь собственное здание, в котором хранились богатые дары Олимпии.

Немало пришлось повозиться реставраторам с портиком Эхо. Древние не ведали усилителей и микрофонов: глашатай объявлял победителей в этом портике, и хитрое эхо семикратно повторяло их имена. Не так ли некогда прозвучало здесь и имя Фаилла, секрет прыжка которого Суровцев пытается ныне раскрыть, чтобы подарить его Тобору?…

Нет, секрет этот так и не удалось раскрыть, хотя несколько раз казалось, что решение вот-вот отыщется. Но поиск не пропал даром – ученые Зеленого городка кое в чем обогатились. И уж во всяком случае все, что знали они о технике прыжка, было тщательно привито Тобору.

…Итак – финальные испытания, Тобор на верхушке каменной стены, у подножия – ощетинившиеся стрелы шипов, похожие на шкуру дикобраза.

Глядя на экран, Суровцев перенесся из долины Алфея в нынешний день.

Тобор сжимается, словно стальная струна, и прыгает. Все вроде бы правильно – Суровцев готов голову дать на отсечение: и стартовый угол, и толчок, и наклон тела перед прыжком. И однако, еще когда Тобор находился в воздухе, Суровцев понял, то сейчас произойдет.

Нет, это не прыжок Фаилла!

Тобор не сумел перескочить «шкуру дикобраза», и заднее щупальце его напоролось на шип.

Суровцев чуть не вскрикнул, представив себе, какую боль испытывает сейчас его воспитанник. Ведь отключить болевые ощущения, чтобы избавиться от них, Тобор не имел права. Без боли сложная белковая система вообще не могла бы существовать: боль – это сигнал из определенного участка тела, что там не все благополучно. Боль в данном случае – регулятор обратной связи, без которой нет жизни…

Коновницын огорченно крякнул.

– Бедняга Тобор!.. – только и произнес Аким Ксенофонтович, глядя на белкового, который, прихрамывая и подволакивая щупальце продолжал путь.

Каждый понимал, что теперь, после травмы, положение еще более осложнилось – теперь судьба всего экзамена могла быть поставлена под угрозу.

Между тем, преодолев кое-как участок ураганов и бурь, Тобор нырнул в Трехмерный Лабиринт. Здесь его поджидали препятствия другого рода, требующие не столько силы и ловкости, сколько напряженной до предела работы мозга.

В Лабиринте дела у Тобора пошли получше, и настроение у людей в зале поднялось.

Кстати сказать, ведь и для людей экзамен Тобора был нелегким испытанием. Дело в том, что доверить экзамен машинам было невозможно, пусть даже самым умным и совершенным. В конце концов, и испытывалась-то не машина, а нечто гораздо большее. Нельзя было и раздробить экзамен на небольшие отрезки времени, что было бы для людей, несомненно, облегчением.

Тобора необходимо было испытать, что называется, на едином дыхании.

Единственное, на что согласились, скрепя сердце, члены Приемной комиссии, «учитывая несовершенную природу человека», как сказал Коновницын, – это разбить испытание на три равных периода, каждый из которых должен был составить сутки. Больше, чем сутки человек не выдержит без отдыха. А если и выдержит – внимание неизбежно притупится. Человеку после напряженной работы необходимы несколько часов отдыха. Человеку – но не Тобору: это было аксиомой для каждого ученого Зеленого городка.

Тобор продолжал споро решать загадки Лабиринта, намного опередив расчетный график. Одну за другой щелкал он логические головоломки, не поддающиеся программированию.

Кое-кто, не покидая места, заказал по чашечке кофе. Есть никому не хотелось.

Суровцев, вытащив из кармана калькулятор, с которым никогда не расставался, с головой ушел в сложные расчеты.

– Я вот хотел спросить у вас, Аким Ксенофонтович… – произнес Невзглядов.

– Да, Костя? – подбодрил Петрашевский.

– По каким законам возникают воспоминания?