Всемирная история. Византийская империя - Сергей Борисович Сорочан

особого положения василевс не мог не оставаться регулятором и охранителем Церкви, а в XII в. даже стал носить соответствующий этому титул «епистимонарх». Авторитетнейший законник этого времени Феодор Вальсамон пытался доказывать, что царю принадлежит власть над Церковью и, более того, именно ему, а не Собору надо судить Патриарха. Император ромеев сохранял церковный статус и в поздневизантийскую эпоху: был дефенсором – «защитником» и депотатом – «представителем» Церкви. В собственноручно написанном Символе Веры, который василевс вручал Патриарху перед коронацией, он клялся, что будет слугой и защитником Святой Церкви, то есть ее покровителем. Квинтэссенцией этих взглядов выглядят слова болгарского православного архиепископа Димитрия Хоматиана начала XIII в. о наказаниях, которые имел право налагать царь. «Царство, – писал он, – установлено Богом для общего блага народа. Раз кого карает царь, он карает для общей пользы, и если убивает, убивает для общей пользы, чтобы пресечь зло. Царь равноценен с Богом. За исключением священнодействий, император совмещает все преимущества епископа».

И все же надо признать, что такое событие, как рукоположение иерея светским лицом, пусть и царем, осталось исключением, не вошедшим в постоянную практику, а теократия не приобрела в Ромейском царстве законченный вид. В каноническом церковном праве высшим юридическим авторитетом обладал все же не император, а Вселенский собор, а в перерывах между Соборами – Патриарх и Патриарший малый собор – Священный синод. Византийский император не имел права издавать, отменять или толковать церковные постановления – каноны, не мог без санкции митрополита выступать в роли судьи по церковным вопросам, принимать от клириков, церковнослужителей прошения. Наконец, сами церковные каноны имели больше силы, чем законы государственные, хотя для большей авторитетности их подписывал и государь.

Поэтому, несмотря на многочисленные оговорки в пользу императора ромеев, власть которого признавалась канонистами простирающейся и на тело, и на душу подданных, все же соблюдалось относительное равенство царства и Константинопольского патриархата, то есть византийская монархия имела сакральный характер. Но не более того. Борьбы Пап и императоров или королей за господство здесь не наблюдалось. Впрочем, на практике эта система давала сбой, стоило оказаться на троне государю с неправославными взглядами, отклоняющимися от традиционной ортодоксии Церкви, нарушающему каноны. Самое главное, надо четко уяснить, что Византийская Церковь могла существовать без императорской власти, а вот царская власть без нее – никогда.

* * *

При неограниченной, казалось бы, власти монарха в Ромейском царстве существовала очень изощренная и продуманная система сдержек и противовесов, не позволявшая Империи превратиться в безоговорочно авторитарное и тем более тоталитарное государство. Власть императора имела двойственную природу. Как уже указано, с одной стороны, он представлялся исапостолом – равным Апостолам, более того – помазанником Божиим, даже Ангелом Господним, власть которого освящалась самим Христом, но с другой – он являлся верховным ключевым чиновником, власть которого, пусть достаточно формально, но делегировалась тремя вполне земными составляющими: народом, сенатом (по-гречески синклитом) и армией. Как представитель Божественной власти, император был «неписаным законом» и даже выше закона, но как человек он должен был добровольно подчинять свою волю воле закона и отказываться от своей неподвластности ему. Уже императорский эдикт 429 г. гласил: «…Выше империя (высшей власти) является подчинение императора законам». Ему вторил фундаментальный законодательный сборник конца IX в. «Василики»: «…По отношению к василевсу пусть сохраняют свою силу общие законы», «всякий идущий вразрез с законами рескрипт (царя) должен быть отклонен». Недаром богобоязненный автократор Тиверий Константин (580–582 гг.) заявил подбивавшему на нарушения Константинопольскому патриарху Евтихию: «Я скорее откажусь от власти, чем стану попирать ногами закон». «Если василевс – враг закона, – поучал в начале Х в. строгий, непреклонный Патриарх Николай Мистик, – то кто же будет бояться закона? Если первым его нарушает правитель, то ничто не помешает тому, чтобы его затем стали нарушать подданные». Именно такое христианское смирение, особенно ценимое ромеями, и делало конкретного человека, вне зависимости от его социального происхождения, достойным обожествляемого царского трона. Несмотря на пышность и роскошь, которой окружали личность автократора-самодержца, он мыслился как живое воплощение смирения, способное на сознательное самоограничение своей царской власти.

Даже благочестие царя понималось не только как верность «божественным законам», предписаниям христианского вероучения, православной веры, но и как разумность его власти, способность требовать от подданных только того, что было для них физически и морально возможным исполнить. По этому поводу все тот же Патриарх Николай Мистик утверждал: «Если василевс, по внушению диавола, издает приказ, противоречащий божественному закону, ему не следует подчиняться; надо считать, что безбожный приказ, исходящий от безбожного человека, не имеет никакой силы». В таком же ключе знатный византийский военачальник, магистр Катакалон Кекавмен философствовал в своих «Советах и рассказах», составленных для племянника около 1075–1076 гг.: пока василевс в своих действиях и законах поступает хорошо, ему повинуются, но если он, в нарушение благочестия, станет требовать пить яд или пересекать вплавь море, это будет невыполнимо, а значит, его можно обвинить в тирании и вполне законно свергнуть.

Но что бы ни было главным в императоре ромеев – благочестие, просвещенность или аристократизм, он считался смертным человеком, неутомимым тружеником, которому следовало сознавать свои греховность, ничтожество и ответственность перед Богом и простыми людьми, доверившимися его защите. В начале VII в. историк Феофилакт Симокатта наставительно писал: «Мрачен цвет пурпура, и государь должен быть сдержанным в благополучии, не терять разума в счастье, не предаваться гордости из-за злосчастного царского одеяния, помня как мудрец, что царская порфира – это всего лишь дешевая тряпка, а драгоценные камни венца ничем не лучше камешков на берегу моря». Даже некоторые инсигнии царской власти поддерживали эту идею ничтожности конкретного носителя этой власти. Об этом же новоиспеченному царю, только что венчанному на царство в столичном храме св. Софии, напоминали сразу же: ему подносили горшок с костями и подводили мастера с образцами мрамора, предлагая совершить ритуал выбора материала для своего будущего саркофага. Земной бог, император должен был помнить, что он прах и должен обратиться в прах после смерти, а значит, постоянно смирять свою гордыню. По этой же причине перед ним не должно было падать ниц по воскресеньям, ибо этот день – бывший языческий День Солнца, согласно закону от 7 марта 321 г., предназначался теперь исключительно Царю Небесному.

Как символ бренности земной жизни долгое время принадлежностью византийского императорского наряда служила важнейшая симея-инсигния – акакия, узкий цилиндрический мешочек, а с VIII в. – золотой ларец с землей, прахом. В отличие от другого символа власти – державы, которую василевсу полагалось держать в правой руке, акакию он держал в левой и совершал церемониальные дворцовые обряды, проскинисисы перед Господом, простирался на полу, каялся и даже плакал над ней в Айя-Софии в начале Агиа Тессаракости, Святой Четыредесятницы – Великого поста.