Зимний цветок - Тери Браун

— Поскольку вы не имели прямого отношения к уничтожению картины и не держали в руках орудие преступления, думаю, ваше наказание будет мягче. К тому же Мэри не первый раз попадает за решетку. Вы, насколько я знаю, прежде не нарушали закон. Правильно, мисс Бакстон?

— Никогда, — отчаянно закивала Виктория.

— Завтра с утра вас примет магистрат. Если хотите, можете передать известие своей семье.

Виктория подумала было о дяде Конраде, но тут же покачала головой:

— Нет. Я лучше свяжусь с главой нашей организации.

Миссис Лидделл поджала губы:

— Зря. Родным будет проще вам помочь, но как знаете. Надиктуйте мисс Ларк записку. Она оформит все бумаги, затем отошлет ваше послание. Желаю хорошего дня, мисс Бакстон.

Виктория поняла намек и отошла к столу женщины-мышки. После ответов на бесчисленные вопросы набросала записку, адресованную Марте Лонг из Союза суфражисток за женское равноправие, где попросила сообщить об аресте Ровене и указала адрес особняка дяди. Родные уже сходят с ума от переживаний, и наверняка граф с женой злы на блудную племянницу. Конвоир отвела Викторию обратно в камеру. В одиночестве страх нахлынул с новой силой, но теперь в нем пробивалась надежда. Осталось немного. Наверняка утром Марта приедет в тюрьму и расскажет судье, что ее подчиненная никак не могла быть замешана в преступлении. Виктория проведет в тюрьме максимум один-два дня.

Но Марта так и не приехала.

Заседание суда прошло как в тумане. Девушка пыталась объяснить судье и присяжным, что не причастна к порче «Венеры». Но поскольку она была вынуждена признать знакомство с Мэри и просьбу отвлечь охрану музея, судья не пожелал поверить, что кричала Виктория от удивления, а не в преступных целях.

— Три месяца тюремного заключения в Хэллоуэе.

Три месяца.

Приговор громом прозвучал в ушах. Ноги подкосились. По пути в камеру Виктория начала задыхаться, и ее отвели в больничное крыло. Элинор на месте не было, но в клинике нашелся ингалятор. После того как приступ миновал, Викторию заперли в камере.

Потянулись монотонные, безрадостные дни.

Хуже всего Виктория переносила ночи. Свет выключали в восемь вечера. Предстояло провести десять мучительных часов в темноте. Виктория подолгу слепо всматривалась в потолок и читала вслух стихи, пока на рассвете ее не одолевал сон.

В семь утра выливали грязную воду и приносили скудный завтрак из ржаного хлеба и чая. Большой кувшин с водой приходилось растягивать на весь день. В восемь двери открывались, заключенных выстраивали длинными рядами и вели в часовню. Разговаривать не разрешалось, и Викторию каждый раз поражало, как много женщины ухитряются передать друг другу без ведома охранников.

Она не могла поверить, что все они совершили проступки против закона и заслужили наказание. Многие выглядели как заботливые матери и жены. Скорее всего, на свободе у них действительно остались семьи.

Однажды в часовне Виктория заметила Мэри, и девушку едва не стошнило. К счастью, Мэри не обратила на нее внимания. Виктория с радостью не встречалась бы с ней до конца жизни.

После службы женщин разводили по камерам. Время от времени их навещал врач, а при возникновении жалоб или просьб — тюремный управляющий. Один раз заходила Элинор, и при виде знакомого строгого лица Викторию охватила невыразимая радость. В десять, независимо от погоды, заключенных выводили во двор на прогулку. Из-за своей болезни Виктория могла отказаться, но тем не менее старалась выходить на свежий воздух каждый день, чтобы хоть ненадолго позабыть о камере.

После прогулки в камере разрешалось читать или шить. По четвергам кто-нибудь из помогающих в тюрьме добровольцев провозил по коридору тележку с книгами. Заключенные могли взять две. В первый раз Виктория выбрала «Джейн Эйр» и «Робинзона Крузо». Она уже их читала, но сейчас остро чувствовала одиночество и оторванность от мира главных героев. Раз в неделю приносили газету. Виктория никогда не следила пристально за новостями, но теперь тосковала по любой весточке из внешнего мира.

Кормили отвратительно. Хотя со временем она начала подозревать, что непривычным к обильному трехразовому питанию женщинам вполне хватало крохотных порций. На завтрак и обед давали маленькую буханку ржаного хлеба. Виктория часто задумывалась, сколько же их печется за неделю в тюремной пекарне. Ужин был самым сытным, к тому же заключенные ужинали в общей столовой. В первый день дали бобы с картофелем; на второй — пудинг на сале с гарниром из картошки; и на третий — тушенку с картофельным пюре. Подобно неизменному черному хлебу, картошка фигурировала в каждом блюде.

К концу первой недели Викторию порадовали неожиданным визитом доктор и Элинор. Врач объявил Викторию здоровой и вышел из камеры, оставив женщин наедине.

— Я отправила в нашу организацию записку и просила их сообщить семье, но до сих пор не получила известий. Это… нормально?

Сиделка задумчиво склонила голову:

— Для обычных заключенных, я бы сказала, да. Но с суфражистками обращаются намного лучше. Родные пробовали с тобой связаться? Посещения запрещены, но ты можешь получать письма. А почему ты не написала сразу семье?

— Я же работаю в Союзе суфражисток за женское равноправие, — пожала плечами девушка. — Думала, они знают, что делать в подобных ситуациях.

Виктория внезапно осознала, что ее преданность организации вовсе не гарантирует ответной заботы. Легкие начали сжиматься.

— Вы сможете передать весточку моим близким?

Элинор бросила взгляд на закрытую дверь и кивнула:

— Поторопись. Мне надо догнать доктора.

Виктория надиктовала адрес Пруденс, поскольку точно знала, что та незамедлительно отправится к Ровене. Оставалось лишь надеяться, что они на время забудут о ссоре и объединятся перед общей бедой. Больше всего на свете Виктории сейчас хотелось услышать от родных слова утешения… в том числе и от Пруденс.

Пруденс удивленно заморгала при виде скромно одетой женщины на своем пороге.

— Прошу прощения?

В последнее время Пруденс плохо спала из-за кошмаров. С тех самых пор, как Ровена передала известие об аресте Виктории, Пруденс с трудом заставляла себя что-то делать. Безусловно, семья пыталась помочь Виктории, но пока граф не сумел добиться даже официального признания, что племянница содержится в тюрьме Хэллоуэй.

— Вы Пруденс Уилкс? — спросила женщина с сильным ист-эндским выговором, и Пруденс кивнула. — Меня зовут Элинор Джеймс. Я работаю в Хэллоуэйской тюрьме.

Последнее предложение прозвучало с вопросительной интонацией, будто гостья ждет от Пруденс подтверждения.