Хроники ветров. Книга суда - Екатерина Лесина

Морщинистые холодные руки ощупывали лицо, сначала Фома хотел отстраниться, прикосновение было неприятно, но потом заставил себя стоять. От старухи многое зависело, правда, он не совсем понимал, поможет она или навредит.

— Думала я много… раньше никогда не вмешивалась, потому что людям лучше знать, по какому закону жить, но тут случай особый, оттого и осталась.

От нее пахло травами, дымом и кислым молоком.

— Хоть и не человек ты, но и зла от тебя не было. Судить за преступления какие? Так ты не совершал. Оставить, как прежде — не возможно, люди не поймут. А где нет понимания, там и беда близко.

— И что будете делать? — поинтересовался Фома.

— Пусть судит тот, кто привел тебя сюда, — ответила ведьма, убирая руки. — А пока, чтобы по чести все было, тут поживешь, в доме.

— Все одно сносить потом, — пробурчал герр Тумме, выглядел он до крайности недовольным, но перечить не смел. И сплюнув на пол, добавил. — Проклятый…

— Ты уж прости старую. Не все, что видишь, рассказывать можно, да только и врать я не умею… хотя порой от правды больше вреда, нежели пользы.

Фома не ответил, он молчал и когда руки развязывали, и когда Михель медленно, боком отступал к двери, выставив перед собой все ту же рогатину, и когда старуха спешно перекрестилась перед тем как дверь запереть. Странное дело, он приготовился умереть, а выпало ожидание в пустом осиротевшем доме, который стал неожиданно дорогим.

Снесут. Не важно, что станет с Фомой, вряд ли Рубеус убьет его, но и здесь не оставит. Значит, скорее всего возвращение в Хельмсдорф, вечная зима и скользящее по ледяным вершинам солнце, каменная стена над пропастью и ощущение чуждости. А дом раскатят по бревнышку стены, разберут крышу, растащат нехитрую мебель. Жалко…

Сквозь заколоченные окна пробивались узкие полоски света, Фома присев на пол, коснулся желтого пятна на черной доске, дерево отозвалось теплом. От этой нечаянной ласки на душе стало горько-горько… в чем дом-то виноват?

В ящике стола обнаружилась стопка чистых листов, да и исписанные лежали там, куда Фома положил — на дне сумки, значит, вещи не обыскивали, а если и обыскивали, то не тронули.

«Единственное, что меня действительно беспокоит, так это судьба Ярви. Если бы знать, что все обернется подобным образом, то… ничего бы не изменилось. Ее любовь — это то, ради чего стоило жить, что оправдывает все, случившееся со мной. Осталось лишь понять, как оправдать себя в ее глазах и ту боль, которая ждет ее впереди. Гадать о произошедшем глупо. Единственное, на что у меня, возможно, хватило бы духу, так это позволить ей выбрать. Но вот сил и воли на то, чтобы смириться и принять ее выбор? Не знаю. И трусливо счастлив тем, что судьба не заставила меня испытать подобное».

Ждать пришлось неделю, даже больше. Дни в пустом доме были похожи друг на друга. Одиночество и тишина, нарушаемая редким скрипом половиц и невнятными шорохами, создававшими иллюзию жизни. Дом то ли сочувствовал, то ли боялся…

Фома привык к этому одиночеству, он не делал попыток сбежать, выломать окно или выбраться через крышу, мысли появлялись, но… надоело бегать. И бросить дом, пока все не разрешиться, было бы неправильно. Правда, когда дверь открылась, и в пыльную не слишком чистую комнату вошел Лют, Фома удивился.

— Весело тут. Привет, — Лют огляделся. — Собирайся.

— А Хранитель где?

— Занят… — на лице да-ори появилось совершенно нехарактерное для него виновато-растерянное выражение. — Ты собирайся и пойдем, а то… меня тут не слишком знают, и до Саммуш-ун еще добраться надо. Вещей у тебя немного?

— Немного. — Фома не стал расспрашивать дальше, наверное, Рубеус все еще злиться и не хочет видеть неприятного гостя в своем доме, вот и отослал куда-то. — Лют, послушай, мне бы со старостой поговорить… пара слов всего.

— Говори, надеюсь, он в живых после разговора останется? А то у меня и без этих разборок проблем хватает.

Герр Тумме ждал во дворе, а вот Михеля не было. Жаль, Фоме хотелось бы попрощаться.

— По закону все, — староста глядел в землю. — А раз уж они так сами решили, значится, пусть и будет… мы ж не при чем. По закону…

— По закону, — согласился Фома. — А где Ярви?

— Ну так… матушка с собой взяла, сказала, учить будет. Так и хорошо, при деле девка, матушку уважают, значится, никто тронуть не посмеет ни словом, ни делом. И вообще молодая еще, глядишь, и замуж выйти получится. — Герр Тумме говорил быстро, точно оправдываясь, а Фома слушал, пытаясь сдержать обиду.

— А тебе матушка велела передать, чтоб не искал, потому как… как… вот, — герр Тумме протянул, скатанный в трубочку лист бумаги. Чтобы прочитать написанное, пришлось вернуться в дом и зажечь свечу.

«Не стоит требовать от людей многого, равно как и пытаться заменить любовь уважением и благодарностью. Счастья не будет, потому как без любви, невозможно переступить через законы, установленные людьми, а не переступив, нельзя принят того, кто отличен от прочих».

Неровные буквы, практически вдавленные в бумагу. Жестокие слова, но правильные, до боли правильные. Лют, заглянув через плечо, прочитал и вздохнул:

— Знакомо. Ты хоть в запой не ударишься? Хотя, тебе-то можно… ну, пошли что ли?

Глава 7

Вальрик

Длинный коридор, белые стены, белый пол, белый свет. Путь в никуда. Металл ощутимо давит на запястья, и пальцы постепенно немеют. Нужно бы сказать, но Вальрик совершенно точно знает — наручники не ослабят. Боятся. За прошедшие дни он восстановился в достаточной мере, чтобы его боялись…

Конвой в трех шагах сзади. От них тянет теплом и неуверенностью, многое бы отдали, чтобы поручить высокую честь кому-нибудь другому. Скрывают страх строевым шагом, звуки болезненно-чуждой волной несутся по коридору и, утомленные бегом, гаснут где-то вдалеке.

Стена или камера? Лучше бы стена, опереться, улыбнуться так небрежно и самому отдать команду. Черт, выскочило из памяти, как в Империи расстрелом командуют. Пли? Или огонь? Или за родину? Или никак не командуют, а дадут дубинкой по ногам, и в плечи добавят, чтобы на колени стал, потом ствол к затылку и вперед, здравствуй смерть. И Морга здесь нет, чтобы позаботился…

— Стой, — команда-окрик и нервное сопение — гадают, подчинится он или нет. Вальрик подчинился: оказывать сопротивление глупо, бежать некуда, да и желания особого нет. Дойти бы до конца этого чертового коридора, а там пусть будет, чему суждено.

Упокоение.

— Лицом к стене.

Сухая, горячая, словно греют с той стороны, и едва заметно вибрирует.

— Дернешься — пулю получишь, — предупредил конвоир. Вальрик не ответил, этим — бесполезно, только больше нервничать начнут, еще пристрелят раньше времени. Хотя… какая разница? Несколько минут ничего не изменят. Прикосновение влажных рук, щелчок и обманчивое ощущение свободы. Вальрик с трудом удержался, чтобы не растереть запястья.

— Не двигаться! — Чужая паника бьет по нервам. В этой белой бесконечности все чувства обострены до предела. — Считать до ста! Вслух.

— Один, два, три… — голос звучит глухо, а счет мешает сосредоточиться на происходящем вокруг. Правда, Вальрик все равно слышит шаги — охрана уходит, быстро, почти бегом, и это более чем странно. Вероятно на цифре «сто» он умрет.

— Шестьдесят восемь, шестьдесят… девять.

Вальрик запнулся. Как-то не очень тянуло отсчитывать последние секунды собственной жизни, но замолчать — значит проявить слабость. Стена ощутимо нагревалась. Значит, огонь. Зажарят как гуся в печи, главное, чтобы боль не вернулась, с болью умирать в огне страшно. И без боли тоже страшно.

Потянуло черным дымом. Бежать. Нужно бежать. Вперед, если быстро, есть шанс успеть до того, как стены вспыхнут…

— Восемьдесят два…

Краска вздулась пузырем и лопнула, выпуская желтоватые язычки пламени. Ну уж нет, бегать он не станет. Хотел умереть у стены — вот она. А пуля или огонь — разница не велика, особенно, если боли не чувствуешь. Вальрик провел ладонью по пока еще белой поверхности, и потревоженный движением огонь испуганно взметнулся вверх. Черные струйки дыма свивались в причудливые картины.

— Девяносто восемь… девяносто девять… — Вальрик закрыл глаза. — Сто.

Яркая вспышка, заставившая втянуть голову в плечи, и… ничего, лишь стена начала остывать.

Он жив? По всему выходило, что так. Секунда слабости, опуститься на пол, потрогать, убеждаясь, что тот по-прежнему холодный. И на руках ни следа от ожогов, а должны быть, ведь стена-то раскалилась, и краска лопнула.

Ровная, гладкая белизна, чуть поблескивающая в настойчиво-ярком свете. Никаких трещин, пузырей, выгоревших пятен. Обманули. Снова. Привели умирать, но оставили в живых, или это только пока? Но почему без наручников и охраны?