Черный цветок - Ольга Денисова

К зубилу он приноровился, и теперь, когда крицы кончались, мог смотреть по сторонам, пока с домниц не приносили новую. Мастер, похоже, вовсе не ожидал от него такой прыти, а Есеня всего лишь догадался, в какие места и как надо стучать. Да и силы у него прибавилось — хоть ел и не досыта, но ведь и не голодал. Нельзя сказать, чтоб успех Есени обрадовал мастера — похоже, он лишился возможности стучать ему по затылку, и сильно об этом горевал. Впрочем, освоившись, Есеня тоже начал показывать зубы, и не раз оплеуха мастера натыкалась на крепкий блок.

А когда Есеня начал смотреть по сторонам, мастеру и вовсе пришлось несладко — Есеня все время совался не в свое дело, раздавая советы кузнецам.

— Переплут! Вынимай! Ну посмотри, она же оранжевая уже! Ты че, не видишь что ли? — орал он, перекрикивая шум, — Тешата! Ну что ты по ней стучишь, она холодная, ты ж ее рушишь просто!

Мастер бесился, но возразить не мог. И кузнецов его советы злили — никому из них не было дела до того, хорошо или плохо они куют заготовки, главное, чтоб мастер не придирался. Есеня же искренне потешался над их недовольством — надо же было как-то развлекаться в этой невыносимой рутине! Мастер долго вынашивал план мести, и после обеда в субботу, когда до получения денег оставалось всего несколько часов, заловил Есеню с куском хлеба за пазухой на входе в мастерскую — Есеня хотел приберечь его на воскресное утро.

— Так, Горкуныш, быстро достал хлеб и съел.

— А я не хочу, — оскалился Есеня — давиться хлебом на глазах у всех, как это делал Переплут, он не собирался.

— А я сказал — быстро! Достал и съел!

Есеня вынул кусок из-за пазухи и швырнул его на верстак:

— Подавись своим хлебом.

— Ах ты козявка желторотая! Ты как со мной разговариваешь?

— Так же как ты — со мной!

— Сейчас я тебя научу, как надо со мной разговаривать, — мастер выдернул из-за пояса толстую веревку, которая служила ему вместо плетки, и наотмашь хлестнул Есеню по лицу. Но не тут-то было — Есеня вмиг припомнил Полоза и лихача в трех шубах с кнутом. Если Полоз может, то почему бы не попробовать самому? Он выставил руку вперед: веревка обвилась вокруг руки, обожгла запястье и содрала кожу, но Есеня крепко зажал ее в кулак и с силой рванул к себе. Мастер не ждал ничего подобного, да от кого — от мальчишки! Веревка оказалась в руках у Есени, и четыре дня затрещин, придирок и издевательств над кузнецами, потребовали немедленного отмщения. Он успел хлестнуть мастера раза четыре, и тот мог только прикрывать голову руками с криком: «Держите его». Кузнецы не торопились помогать мастеру, но и ослушаться не посмели — веревку у Есени нехотя отобрали, а потом задрали рубаху, и мастер располосовал ему спину от всей души. Есеня прокусил губу, но не порадовал мастера даже стоном, убеждая себя в том, что батька, бывало, бил больней.

— Вон из мастерской! — рявкнул мастер, опустив веревку, — что б я тебя здесь больше не видел!

— С радостью, — ответил Есеня сквозь зубы и сел. Надо только набраться сил и встать на ноги: ему это было не впервой. Он одернул рубаху и поднялся. Кузнецы смотрели на него равнодушно, и, похоже, радовались тому, что затянулся перерыв на обед. Ущербные. Все как один. Есеня забрал фуфайку и платок, изобразил на лице усмешку и махнул им рукой.

— Счастливо оставаться, ребята!

Никто не сказал ему ни слова, его даже не проводили взглядом, расходясь по рабочим местам. Есеня прошел мимо домниц, помахав рукой круглой поварихе, собирающей посуду, проскользнул за ворота и только тут почувствовал обиду, жгучую, как ссадины на спине. Ни медяка ведь не заплатили! И если бы потребовал — погнали бы взашей. И недоработал-то всего ничего.

Надевать фуфайку было больно, но поднимался ветер и с неба потихоньку сыпал снежок. Есеня прислонился к забору, пережидая, пока боль слегка утихнет, а потом медленно пошел вперед, поводя ободранными плечами.

До темноты оставалось немного времени. А с другой стороны — гори оно синим пламенем, это зубило! Лучше шляться по улицам, чем весь день стучать молотком. Сам виноват — продался за миску каши. Четыре дня молчал, и на тебе!

Ничего, можно и тут что-нибудь придумать! Снова пришла в голову мысль продать сапоги. Между прочим, шесть недель в мастерской работать за такие деньги. Но Есеня только скрипнул зубами: как без сапог идти в Урдию? Что ему скажет Полоз? Шапку потерял, а ведь шапка — память о Забое, да еще и сапоги продать? Нет, надо выкручиваться как-нибудь без этого.

Две ночи Есеня ночевал в конюшне, рядом с тонконогим конем. Конь к нему привык, и не так дрожал и нервничал, как в первый раз. Он чем-то напоминал Серка, только Серко был круглобоким и мохноногим, но тоже добрым и охочим до ласки.

Дома даже в конюшне спать и то было бы лучше… Серко толстый и теплый, ляжет на бок и валяется до самого утра. И сено там лежит. А здесь непонятно, где они прячут сено. Кормушка пустая. Неужели, кормят лошадок только овсом? Эх, горсточку овса бы сейчас сжевать!

В первую ночь Есеня еще держался, потому что был худо-бедно сыт. А на вторую, когда за весь день съел только кочерыжку от капусты, брошенную кем-то мимо сточной канавы, не выдержал — расплакался на шее у тонконогого коня. Конь его жалел — лошади вообще звери к чужому горю чувствительные, не то что ущербные кузнецы из мастерской или жадные тетки с базара. Есеня плакал тихо, чтоб никто его не услышал. И от голода, и оттого, что спина саднит и ноет гораздо сильней, чем накануне, и от холода, и оттого, что если его здесь поймают, то в лучшем случае изобьют до полусмерти, а в худшем — отдадут страже. И все это коротко выражалось двумя словами: хочу домой.

Конь терся мягкими губами об его мокрые щеки, словно хотел вытереть слезы, и тихо ржал.

— Что, коник? Тебе меня жалко? Тебя вот овсом кормят… А меня? — шептал Есеня, — домой хочу, слышишь? К мамке, к батьке хочу. Батька, если и вздует, все равно пожрать даст. Хорошо тебе, лошадь…

Конь вдруг подтолкнул его легонько в грудь, Есеня пошатнулся, отступил на шаг и уперся спиной в кормушку.

— Чего толкаешься? Есть хочешь? Так у меня нету ничего. Тебе, небось, полную кормушку насыпают.

Есеня оглянулся с сожалением и тут увидел на дне кормушки что-то светлое. Он с удивлением сунул туда руку и нащупал целую горку острых, продолговатых зерен! Овес!

— Коник… — прошептал он, — это ты мне оставил? Какой же ты… люди жадничают, а ты…

Рано утром Есеня начал кашлять, и поскорей выбрался из конюшни, пока его никто не услышал. Карман фуфайки был набит овсом, и это немного обнадеживало.

На улице подвывал ветер и шел снег, пролетая мимо красивых застекленных фонарей, залепляя лицо и набиваясь за шиворот. Спина болела — ссадины воспалились и приклеились к рубахе, да еще и кашель не давал покоя. Есеня совершенно не знал, куда теперь идти. Найти Полоза он не надеялся, добывать еду при полном кармане овса особого смысла не имело. Единственное — очень хотелось снова встретить молочницу, и чтоб у ее тележки снова отвалилось колесо…