Время в тумане - Евгений Жук

— Допустим, так, — сказал Крашев. — Допустим, я испугался, я — раб. Но вы судите народ.

— Ну, что вы, что вы, — рассмеялся Старик. — Ну, какой же вы раб? Я не о вас. — Он махнул рукой. — Все это так… Мысли старого человека, пытающегося что-то понять… И во многом — не мои мысли. Да и какой же я судья?.. Хотя были и судьи… Заморские… Жан-Жак Руссо, например. И свои — Чаадаев. Первый вынес приговор: в России никогда не будет демократии — это страна рабов. Второй предрекал: Россия — страна без будущего. И все по той же причине…

— Но был Александр Невский и Дмитрий Донской. Какие же это рабы? И был народ-победитель.

— И был Сергий Радонежский, — подхватил Старик. — Но это внешнее, так сказать, проявление духа. А гражданский дух народа все более закабалялся… Иван III — родич византийских императоров — своими руками рвет ордынскую грамоту, вместе с народом прогоняет татарина Ахмата за Угру, а потом теми же руками создает Судебник, с «Христианским отказом», продолжая закрепощать тот же народ…

— Но были северные наши республики, были сходы и вече, была Боярская дума и Земский собор.

— Было, все было, — говорил Старик. Он не смотрел на Крашева и, казалось, доказывал что-то больше себе. — После Василия III — отца Ивана Грозного — Россией правила избранная Рада — совет, проводивший реформы. В ее внутренней политике появились черты компромисса. Но вот царь Иван вырос, Раду разогнал, насадил по всей земле Русской опричнину и утопил эту землю в крови. А народ? Народ восставал, убивал дворян, бояр, даже ближайших родственников царя — Юрия Глинских, например, но поднять руку на царя — не дай бог! А ведь восстанием 1547 года, к примеру, руководило это самое вече… Через четырнадцать лет царь вовсе уезжает из Москвы. И что же?.. Вече? Народное собрание? Как же… «Страх охватил москвичей!» — пишет историк. Виданное дело — без царя! И поехали к нему. И насадил им царь опричнину…

— Я плохо знаю историю, — сказал Крашев. — Спорить мне трудно. Но что же вы сами объясняете своим ученикам?

— Объяснял… — поправил его Старик. — Увы, объясняет.. Впрочем, не больно они нынче любопытные… Но иногда объяснять приходилось. Говорил об объективных обстоятельствах, субъективных, исторической закономерности, отсутствии освободительных идей, вождей и так далее. Упирал на незрелость народа. Упирал, а сам себя спрашивал: ну отчего русский народ такой терпеливый? Древнему афинскому демосу всего двух веков хватило, чтобы все понять и установить демократию… Через двести с небольшим лет после того, как Ромул основал Рим и стал в нем царем, царство это существование прекращает и Римом правит сенат. Власть в нем выборная — республиканская… А что же у нас после выродившейся династии Рюриковичей? У нас безвременье… А далее — Борис Годунов, который как человек, в конце концов, совсем потерялся и, будучи царем, стал и первым из рабов — рабом своей собственной души. А народ? «Народ безмолвствует», — замечает поэт.

— Чем больше вы рассказываете мне историю, тем больше понимаю, что не знаю ее, — сказал Крашев. — Темень сплошная. Хотя это не история народа, как я ее понимаю, а история царей. Шах-наме какая-то…

— Все связано, все, — ответил Старик. — Карамзин, описывая жизнь князей, писал историю государства…

— Странная вещь, — взглянув на Старика, сказал Крашев. — Прошло десять минут. Вы остановились на полпути. Но мое дело мне кажется и мелким и глупым…

— Оно таким и было, — отозвался Старик. — Главное — в том рабе, который сидит в каждом из нас. Вы выжали из себя несколько капель и дело предстало, каким ему и должно быть.

— Вы сказали: «В каждом из нас». Но вы-то вели себя совсем не по-рабски.

— Вы — молодой человек. Вам есть что терять, и вы испугались. Испугались незаслуженного позора. А я… — Старик усмехнулся. — Я уже давно пришел с базара. Пенсионер. Жена умерла… Сердце больное… Не пью… Не курю. — Он грустно рассмеялся. — Мне терять нечего… Что касается раба во мне, то я бо́льший раб, чем вы думаете. С генами вогнано в кровь. Но это уже другая история… Вернее — наша история.

Странное, теплое чувство охватило Крашева. Старик был ровесником его отца. Они из разных мест, и учились в разных школах, но если Старик воевал, то они могли встречаться на войне. Крашев никогда не говорил со своим отцом. А откровенно не говорил ни с кем из старшего поколения. Теперь, когда Крашеву за сорок, он, наверное бы, понял Водолаза. Но Водолаза уже нет…

— А далее — новый виток, — продолжал Старик. — Земский Собор, подчеркиваю, Земский Собор — зачаток выборности — сажает на трон Михаила Романова, и уже его сын, Алексей Михайлович Тишайший, достигает абсолютной государственной власти. Он — государь всея Руси. Понятие «государство» сливается с понятием «государь». Посягнувший на государя посягал на государство. Но все же абсолютная власть «Тишайшего» монарха, окончательно превратившего крестьян в собственность помещика, переставшего созывать Земские Соборы, устранившего от управления страной Боярскую думу, — эта абсолютная власть еще не задавила абсолютно дух народа. Всяк вотчинник еще правил своими холопами по своим законам. Да и дух народа еще знал, что такое свобода. Еще были живы старики, помнившие Великий Новгород свободным…

В начале последнего пути стоял Петр Алексеевич, Петр I, Петр Великий. Император громадной, неудержимо раздвигающей свои границы империи. Управлять такой страной одному было уже трудно, и Петр, оставляя за собой абсолютную власть своего отца, создает военно-чиновничью машину, с инструкциями и уставами, везде и всюду неукоснительно правившую по его царевым указам.

Но это было лишь начало. Петр еще мог надевать грубую одежду, плотничать, материться, мог приблизить к себе простого человека. Но потом… Все эти Павлы, Елизаветы, Екатерины, Александры и Николаи… На гигантское расстояние уйдя от народа, превратив крестьян в скотину, не имеющую права даже жаловаться, наплодив невероятное количество чиновников, полицейских и жандармов, живущих за счет казны, — именно они лишили народ последнего проявления духа… Но палка о двух концах. Мудрый Ключевский замечает: Россия управлялась не аристократией и не демократией, а бюрократией. Это была кучка лиц разнообразного происхождения, лишенная всякого социального облика. Такой была империя к концу правления династии Романовых. Впрочем, — Старик помолчал. — Впрочем, как Рюриковичи, так и Романовы кончили на редкость одинаково анемично, с признаками вырождения, и в конце каждой ветви стояла красная кровавая точка…

Старик замолчал. Молчал и Крашев.

— Невеселая, значит, у нас история? — наконец спросил он.

— Невеселая, — грустно подтвердил Старик. — Очень невеселая. Произошло самое страшное. Народ по духу своему стал рабом. И даже отмена крепостного права мало что дала. Путы пали, но рабы, забывшие о свободе, убивают царя-освободителя.

— Но ведь с той поры прошло столько лет! — с надрывом в голосе произнес Крашев. — Откуда же это в нас? В общем-то я простой исполнитель. Хотя… — Он хотел сказать, что он замначальника Главка, но, махнув рукой, передумал. Дело было уже не в этом. — Вся моя жизнь проходила в каких-то сетях. Всюду невидимые, но ощутимые сети. И мне надо было то раскидывать эти сети, то лезть наверх по ним, то распутывать их, то накидывать их на кого-нибудь. Но и сам я опутан тысячью нитями. И поэтому я — вроде большой и сильный человек — боюсь этих хамов, хватающих правого и неправого. Откуда это? Пьянство, лень, грубость, хамство. Отчего так развились эти истинно русские пороки? И отчего зацвели пришлые — наркомания, коррупция, извращения, проституция? Все мои знакомые, которые не стали исполнителями, вроде меня — несчастны. Мой друг спился. Моя мать, бывшая комсомолка, фронтовичка, молится по утрам Богу.

— Что же, — сказал Старик. — И это все оттуда… Либеральный девятнадцатый век дал очень многое: Пушкина, Толстого, Гоголя, Достоевского, Чехова. Он дал России декабристов. Он не дал главного — свободы духа простому человеку. Народ не осознал своего «я», не осознал себя как личность. Рабам не понятны идеи индивидуализма. Рабы жмутся в стадо, в коллектив. Вот почему либерализм века девятнадцатого привел к социализму, а потом и к большевизму века двадцатого. Мы пришли к социализму потому, что этого хотели все. Сейчас нам плохо, впрочем, нам было плохо всегда, но мы все так же ищем зло вне себя, вспоминая и проклиная царей, белых и красных, Берию и Сталина, Хрущева и Брежнева, не понимая, что дело совсем не в них, а в нас самих. Это мы им все позволили. Мы, народ!.. Хотя… Хотя то, что сделал с народом один лишь товарищ Сталин, не сделали обе династии царей. Ибо он достиг небывалого: за то, что «друг народов» настроил кучу лагерей, репрессировал миллионы невинных, превращая сам народ в мусор, его еще за это и любили…