Вознесение - Павел Загребельный

Никто не писал самостоятельных стихов, процветало подражательство назире. Переписывали великого Низами, перепевали неповторимого Навои, увечили блистательного Хафиза и изысканного Физули. Способствовал этому сам султан, заказывая поэтам назире тех или иных прославленных певцов. Сулейман пожелал получить от поэтов назире на поэму Хамди Челеби "Дар влюбленных", которую тот написал в честь взятия фатихом Константинополя.

Поэты прибыли на свадьбу в белых широких одеяниях, на поясе у каждого была кожаная сумка с его книгами, с чистой бумагой и чернильницей, чтобы каждому желающему незамедлительно написать свои стихи. Читали перед султаном, начиная со старейшего Зати. Состязание было ожесточенным, длилось долго, гостями за это время было выпито много шербета и съедены целые кучи лакомств, ибо если не может тешиться ухо, то пусть хоть лакомится язык. Победил хитренький приземистый Хаяли-Мечтатель, который, собственно, переписал поэму Хамди, заменив в ней лишь имена героев.

Про Хатиджу там были такие строки:

Шербет ее уст целителен для душ,

А кудри любого сведут с ума.

Про Ибрагима в поэме была газель:

Огнем любви загорелась сердца свеча.

Душа и печенка вспыхнули в огне, как мотыльки.

Подобно розе, улыбнулся мир, дождавшись весеннего дня,

Сердце же мое, точно лал, окрасилось кровью.

И дальше все как у Хамди, на что присутствующие поэты с возмущением хотели указать хитрецу Хаяли, но Сулейман уже поднял руку, провозглашая его победителем и определяя ему награду - роскошный халат и чернильницу из бирюзы. Остальным поэтам, как и всем гостям, были подарены корзинки редкостных плодов в сахаре, которые они могли взять домой.

В это время из султанского серая прибыл гонец с радостной вестью: султанша Хасеки родила повелителю мира, преславному султану Сулейману еще одного сына! Было двадцать девятое мая - день взятия Фатихом Константинополя. Но именем Фатиха султан уже назвал первого сына Хуррем, поэтому он торжественно провозгласил перед гостями, что второго сына Хасеки он нарекает Селимом, в честь своего славного отца, тут же велел послать султанше в дар крупный рубин, свой любимый камень, и золотую лестничку, чтобы садиться на коня или верблюда, а кое-кто из присутствующих подумал: чтобы удобнее было взбираться на вершины власти.

А Хуррем не думала ни о власти, ни о султане, ни о себе самой. Лежала измученная, обескровленная, все еще не верила, что родила - так неожиданно! - третье свое дитя, поскольку родилось оно, как и Михримах, преждевременно, словно рвалось к жизни, торопилось явиться на этот свет, хотя даже мать его не могла знать, что этот свет готовит ему, как и чем встретит, как приветит. Мальчик, хоть и недоношенный, был живой, крикливый, с красноватыми, как у матери, волосами, повитухи бормотали, что он вылитая мать, а коли так, будет счастливый в жизни и непременно станет султаном, - ибо какое же счастье может быть выше.

Хуррем улыбалась сквозь слезы, лежала молча, а когда принесли сына к груди, не хотела на него и смотреть, чем-то досадил он ей уже одним своим рождением. Что за дитя? Под какою звездой оно зачато, зло или добро пришло с ним в мир? Радость или горе принесет оно своей матери?

А пока принесло огорчение. Потому что та вымечтанная Роксоланой свадьба вышла и не для нее и не ради нее. Где-то она еще гудела и звенела на весь Стамбул, уже и кончалась, а Хуррем не могла взглянуть на нее хотя бы краешком глаза.

Султан был милостив к своей Хуррем. Снова не стал ждать сорока дней очищения роженицы, не дождался даже четырех, уже на третий день навестил султаншу, показали ему сына Селима, щедро одарил он и мать, и дитя, потом спросил у Хуррем, какое у нее сейчас самое заветное желание.

- Увидеть свадьбу вашей сестры, - слабо улыбнулась Хуррем.

- Но ведь она кончилась! - удивился Сулейман.

- Разве может что-либо кончаться без вашего повеления, мой господин? Вы не можете разве что воскрешать умерших, ибо на то воля аллаха, все остальное на этой земле в вашей воле, и по вашему высокому повелению всегда может начаться даже то, что давно считалось законченным.

- А вы, моя султанша, разве найдете в себе силы, чтобы подняться так скоро после ваших священных усилий? - спросил заботливо Сулейман.

- Считайте, что я уже поднялась и снова стала вашей наивернейшей служанкой, о мой великодушный повелитель!

Это было чудо. Родила дитя чуть ли не семимесячное, а оно было резвее Мехмеда. Вымученная преждевременными родами, почти умирающая, готова была подняться с постели через три-четыре дня, только бы удовлетворить свое любопытство, созерцая чужое счастье.

Султан велел возобновить торжества на Ипподроме через шесть дней. Для этого спешно был сооружен крытый кьёшк, защищенный деревянными кафесами, устланный внутри коврами. Сулейман повез туда свою султаншу, вместе с нею засел на целый день, наблюдая состязания пехлеванов, стрелков, жонглеров и акробатов, любуясь тем, как новые и новые толпы вливались на Ипподром, пили и ели, прославляли своего повелителя, получали подарки и снова прославляли щедрость султана.

Затем в сопровождении вельмож, нарушая вековечные обычаи, взял с собой султаншу и навестил зятя и сестру в их дворце, чтобы узнать, счастливо ли они живут, и вручить им новые щедрые дары. Снова вернулся в кьёшк на Ипподром, смотрел теперь, как угощают верных его янычар и раздают им деньги, радовался, что отныне в столице, а следовательно, и во всей державе, воцаряются сила и закон и что его народ с таким весельем встречает султана с султаншей.

А Хуррем сидела рядом с султаном, долгие часы смотрела на неудержимое веселье стамбульских дармоедов, думала о чужом счастье, горько было у нее на сердце, но не выказывала этого перед султаном, улыбалась ему хоть еще и слабо, но бодро, а в душе всхлипывало что-то темное и мучительное: "Стороною дождик идет, ой, стороною да не на мою розочку алую".

Султану даже в голову не приходило, что этой пышной свадьбой, еще не виданной в Стамбуле, он порождает и укрепляет две наиболее враждебные силы в своем государстве, которые рано или поздно должны будут столкнуться и одна из них неизбежно погибнет. Одну из этих сил он неосторожно показал народу и тем ослабил ее стократно, ибо, как высоко вознесенную, народ сразу же ее возненавидел, а другая сила пока оставалась скрытой и от этого была намного сильнее.

Силой явной был Ибрагим, отныне не только великий визирь, но и царский зять. Силой скрытой - Роксолана, время которой еще не настало, но когда-то могло и должно было настать.

ПОХМЕЛЬЕ

Жить среди зверей.

Здесь не скрывали, напротив, кичились тем, что они звери. Иноземных послов, прежде чем они попадали в тронный зал, чтобы поцеловать полу Сулейманова кафтана, проводили через двор, где стояли гигантские Сулеймановы слоны, а потом между клеток с львами и леопардами, проходом таким узким, что послам в любую минуту могло показаться, будто сквозь прутья просовывается страшная лапа дикого зверя, унизанная крепкими и острыми, как ятаганы, когтями.

Упорно, неодолимо, бессонно мерили свои клетки дикие звери на пушистых упругих лапах, хищно пощелкивая твердыми, как сталь, когтями, с неторопливой кровожадностью выслеживая добычу, точно заклятые души вурдалаки. Даже в походы султан брал свой зверинец, и часто перед входом в его восьмигранный красный шатер, раскинутый на отлитых из золота столбах, привязывали хищных пантер и гепардов, как бы затем, чтобы показать: падишах повелевает даже дикими зверями.

Но была сила, которой боялся и сам султан. Призванная укреплять и подпирать империю, она иногда потрясала ею так неожиданно и страшно, как никакая другая. Силой той были янычары. Это султанское войско, которое наводило страх на Европу, Азию и Африку несколько столетий, придумал брат султана Орхана - Алаэддин, добровольно отказавшийся от посяганий на престол и ставший у своего младшего брата великим визирем. Он ввел в покоренных землях на христиан налог крови - девширме. Раз в пять лет специальные султанские чиновники должны были брать с каждых сорока дворов по одному пятилетнему мальчику, причем выбирали самых лучших и здоровых. Детей уводили навеки. С печальными лицами горько плакали родители, родные и их братья и сестры, такой крик стоял, что невозможно передать человеческим языком; надев траур и власяницы, посыпали голову пеплом бедные родители и громко кричали, мертвым завидовали живые, когда детей отрывали от родителей. Было много горя, слез и страданий". Стон этот пробьется сквозь толщу столетий. Пили кровь из народа, чистейшую, невиннейшую. Лишали народ будущего, считая в самоуверенном ослеплении, что будущее принадлежит только им. Алаэддин говорил: "Когда дети будут принудительно исламизированы и как воины взяты на государственную службу, то этим будет достигнуто их временное и вечное освобождение, ибо слова Корана провозглашают, что в каждом новорожденном заложено стремление к исламу. А когда это стремление распространится в войске из христианских детей, тогда легко будет с их помощью приобщать к исламу их соотечественников, и таким образом все больше будет увеличиваться их количество".