Три песеты прошлого - Висенте Сото

— Послушай, Бла. А что, если попросить еще месяц? Весь январь. Тогда у меня было бы полтора месяца свободы.

— Надо два. Я об этом думала.

— А мне только сейчас пришло в голову.

— Ну давай, до середины февраля.

— Нет, я их знаю. Потом, может быть, осмелюсь, если понадобится.

— Я прослушаю записи, — сказала Бла, как будто уже взялась за работу, — и запишу все, что смогу разобрать.

— Полтора месяца писать! — воскликнул Вис.

— У себя в мансарде, — подхватила Бла.

— Слушай, а вдруг не дадут?

— Не говори мне таких вещей, ладно?

С

Писем от Бернабе не было.

18

Из письма Бофарулю от 21/XII-1980: “…посещение выставки, на которой я застрял на несколько часов и которую днем позже уже не смог бы увидеть (она закрывалась в тот же день) , явилось для меня финалом, случаем, весьма важным для книги. Именно так я это воспринимаю. Случай этот напоминает мне посещение кладбища в Вильякаррильо: явись мы туда днем раньше или днем позже — не присутствовали бы при эксгумации останков последнего республиканского алькальда этого городка. Понимаешь, что я хочу сказать? Записать на пленку беседы и рассказы о прошлом, увидеть немые свидетельства (кладбища, улицы) я мог бы и завтра, и в будущем месяце, а не две недели назад. Но эти две случайности помогли мне, перенесли прошлое в сегодняшнюю реальность, которая могла пройти мимо меня и исчезнуть навсегда. Меня просто пугает созидательная сила жизни. С какой фантазией создает она реальность. На глазах у того, кто способен ее увидеть. Кем бы он ни был.

Кончаю. Спешу”.

На минуту Вис задумался. Я так никогда и не осмелился поговорить с Бофарулем о его париках. Пока что не хочу. Напишу об этом в книге, вот я уже сделал заметку. Не могу утаить от читателя эту трилогию о лысинах или о лысых, без помощи которых книга не была бы начата и без этих фантастических превращений не была бы такой, какой получилась. Уверен, ты меня понимаешь, Бофаруль. Совершенно уверен. И ты наверняка скажешь мне об этом, когда прочтешь книгу. И если ты предстанешь передо мной как четвертый Бофаруль, вовсе не лысый, я умру.

И, прежде чем подписать письмо, Вис добавил:

”Не помню, говорил ли я тебе о собаке грека. Грек умер восемь месяцев назад. И с той поры пес по временам плачет. Как дети, которые забудут о том, что уже плакали, и снова начинают. Вот и сейчас я его слышу. Здесь, в мансарде. И… мне это приятно. Он составляет мне компанию. Обнимаю тебя. — Вис”.

Вскоре после этого Вис сказал жене:

— Я в мансарде слышу собаку грека, и мне нравится, как она плачет.

— Собака грека сдохла месяца четыре назад, — сказала Бла.

— Не может быть!

— Мне сказала об этом гречанка, вдова. Собака пережила хозяина всего на три-четыре месяца.

Вис глубоко задумался. Наверное, скулит какая-нибудь другая собака. Другая собака, которая начала плакать, когда умерла собака грека. Точь-в-точь как та. Точь-в-точь. Невероятно.

Т

Писем от Бернабе не было.

19

Кончился декабрь, пошел январь. Да, Вис попросил и получил еще месяц. Плавая в целом море часов у себя в мансарде, отчаливая на заре и причаливая на заре (все равно, на утренней или на вечерней, сумеречные птицы его будили, сумеречные птицы его убаюкивали), он продвинулся далеко. Если бы получить еще месяц или хотя бы полмесяца… Двадцать третьего января ему позвонили из его тюрьмы. Ничего особенного, только подтверди, что с первого февраля мы можем на тебя рассчитывать. Или мы пригласим… Нет, нет, рассчитывайте на меня. Он понял, что кончаются последние дни короткого и важного периода его жизни, и начал смаковать их не спеша. Один за другим. Как пищу, когда запас провизии на исходе. Ему стало казаться, что свобода его убывает, заключается все в более тесную тюремную камеру, последняя из которых будет с вечера до утра, в нее-то Вису и пришлось вернуться — что поделаешь. Прямо-таки с физической мукой, по его словам. За два месяца у него выработалась привычка не ходить туда, а теперь у него ее ампутировали, и она болела, как болит ампутированная нога. Ладно. Немного анестезии, немного спячки, и, конечно, придется снова изобретать выкрутасы жизни, — и ты считаешь, что сможешь? — не то чтоб я так считал, я знаю, что обязан смочь, знаю, что обязан это закончить. Эти слова он говорил уже там. Вооружившись своими охотничьими приспособлениями, тут словарь, там справочник, кое-как он пробирался по бесконечному, бесполезному, но необходимому кроссворду. Странная штука жизнь. У Виса хватило сил вернуться домой после этого первого дня. А на следующий день, на заре, он поднялся в свою мансарду. И глядите-ка — писал. Царапал бумагу, вовсю. Он уже был в Мадриде, входил в Хрустальный дворец в парке Ретиро. Вот как далеко он продвинулся. Несколько дней работал по пятнадцать-семнадцать часов. Бла помогала ему (еще как!), переписывая на бумагу магнитофонные записи и расшифровывая строчку за строчкой романс Филомены. Целый ряд пассажей Вис оставлял только в виде наброска. Ему не терпелось взглянуть на книгу в целом и тем самым освободиться от темы. И вот, с грехом пополам, он уже вошел во дворец. И после первого рабочего утра, когда он стоя трясся в автобусе — ни строчки, конечно, куда там, — а потом первым ворвался в едва открывшуюся дверь поезда метро на Тернпак-Лейн (еще в окно углядел свободное место), дела его, в общем, шли неплохо: он успевал фиксировать быстротекущее время на бумаге, в словах. Обрати внимание: доехал, погрузившись в мысли, до Грин-парка, вышел на перрон, сел на скамью и за одну минуту закончил вот эту фразу… Потом огляделся, увидел часы в конце перрона, показывавшие без четверти девять, и сказал себе: посижу-ка я тут, пока не будет без пяти девять, а потом помчусь. Так он и поступил в этот день и в следующие. Случалось, он набирал минут по двадцать. Гляди-ка, какие неожиданные выжимки из жизни. Надо вам сказать, что хоть это и покажется странным, но Вис по каким-то до конца не осознанным причинам обычно прибывал в свою тюрьму-часы довольно рано. И сокращал время ожидания, перед тем как войти. Наверное, так. Боялся опоздать и потому входил все позже и позже. Наверное, так. Пунктуальность поневоле разочарованного и отчаявшегося человека. А в тот день произошло и еще кое-что…

Не знаю. Пожалуй, печальное. Вис еще не писал, а только радовался, что поймал вдруг десять минут, и тут услышал музыку, незатейливую, совсем простую: скрипка, виола, флейта да еще птицы, простые птицы, из тех, что на ретабло и в романсах останавливаются послушать сладкие песни, конечно, чтобы выучить их. И вся эта музыка звучала и отдавалась эхом в лабиринте переходов туннелей времени, и Вис замер, держа в руке авторучку, словно заслышал голос с неба. Это Вивальди, сказал он себе. Вивальди. Прибыл и отошел поезд метро, другой, третий, еще и еще, принося с собой грохот и холодный ветер, поднимавший полы пальто, трели и рулады тоже исчезали и, когда могли, возвращались. С шумом и ветром. Рождались в шуме. И Вис на три минуты опоздал в свою камеру, зато по дороге слушал простых птиц, так и не зная, весенние они, или летние, или еще какие, или вообще это его Stravaganza[68].

На следующий день Вис смог немного поработать под грохот поездов, нагоняющих холодный ветер и лишенных какого бы то ни было очарования, на другой день — тоже, но нет, опять в уши вторгалась музыка. Как тут писать? Как-то одинокая труба пропела регтайм “Кленовый лист” Скотта. А в другой раз грохот и порывы ветра несли с собой музыку Моцарта. А то нагоняла тоску песня “Cos I’m leaving on a jet plane”[69]. Понимаешь, певец поет, ты его не видишь, только слышишь, как песня теряется в лабиринте: don’t know I’ll be back again, / oh, babe, I hate to go[70], — и тихонько, так тихонько подыгрывает себе на гитаре. Но Вис, сидя на скамье на перроне метро и слушая музыкантов, просивших денег, чувствовал себя нищим, лишенным времени больше, чем когда бы то ни было, эти положат на пол шляпу, поют, играют и ждут себе (я как-нибудь стащу у одного из них шляпу с монетами), чего бы я не дал за минуты, за горсточку минут, которую так трудно собрать, а вот на Пасео-дель-Прадо старушки подали мне четыре дуро, на которые я купил вина и кусочек времени, чтобы послушать, о чем говорили парни и девушки, живущие в мире и покое. Как мне не терпелось добраться до этого места в романе! Как мне хочется, говорил я себе, чтобы кончилась эта наша война, только наша, в которой я затерялся, утонул, как хочется выйти на улицу, пройтись по Пасео-дель-Прадо или где-нибудь еще, посмотреть на людей. И все это выливалось у него в слова, он старался соблюсти меру, писать о реальных вещах, передать внутреннюю историю романа, который можно было бы закончить приземлением самолета в Лондонском аэропорту. В какой-то миг успокоения Вис считал, что осталось ему написать совсем немного. Потом предстоит еще нелегкая работа: переписывать и вычеркивать. И конечно, надо закончить те куски, которые он только набросал. Пройдут еще месяцы, за которые этот беспощадный роман разрастется сам по себе, хоть никто к нему не притронется и даже на него не посмотрит. Вис предчувствовал, что роман оборвется горестным воплем, как и положено кончаться симфонии смерти, но в нем будет звучать и надежда. Для Испании. И вот, выкраивая рассветные часы и царапая бумагу, как мог, в туннеле времени, Вис к середине февраля навсегда, на веки вечные, оставил позади страшную войну, которая никогда уже не вернется, и две старушки на Прадо уже подали ему четыре дуро, и он уже упился кусочком мира, все это он уже миновал и находился где-то недалеко от этих строк. Но устал. Сам не знал, до какой степени он устал. И как-то раз, глядя на дона Никанора, играющего на барабане, которого он поставил на полку к другим безделушкам — бычку из Куэнки, перуанскому киту и кувшину из Тулио, — Вис сказал себе: черт побери, возьму-ка я его на мою скамью в туннеле, не подадут ли мне еще немного времени, хотя, конечно, эти англичане скажут: ну и инструмент, well I never… what’s what?[71] И я не стану петь им тамошние песни с тамошними словами, потому что скажут: этот музыкант играет и поет превосходно и гениально, ну, немыслимо хорошо, нет, я знаю их песни, скажут: как ты исполняешь, разбойник, what[72] чудесный трубадур, не знаю, известно ли тебе, что с доном Никанором сначала поешь куплет или кусочек припева под стук его барабана, потом дуешь в дудочку, и снова кусочек песни: Knees up Mother Brown, knees Mother Brown, / under the table you must go,[73] и-эй, и-эй, и-эй о! И тут он услышал, как пробило семь, хотя было только без четверти семь, сейчас иду, и услышал как воет собака, совсем так же, как собака грека, иду, иду. И щелкнул по голове дона Никанора — франтоватый этот дон Никанор, желто-розовый с пестрым барабаном, сияющим серебристым галстуком и серебристой шапкой, у него разлетающиеся вверх чернющие брови, — и подмигнул ему, исполнили вдвоем: не скажу, что моя лодка / лучшая в порту, что понимают эти англичане, потом начал собираться. Вот так, уходя и приходя, Вис добрался до уикенда, который был для него, скажем, докучливым. Потому что предстояло отпраздновать свой день рождения. Отпраздновать. Каково? Хотя, в общем, он всего на год старше Бофаруля. Ох уж этот уикенд! Сам день рождения, двадцать второе, приходился на воскресенье. А праздновать его можно двадцать первого. И знаешь как? Работать до изнеможения. Оба дня. Ну, практически так и получилось. А в понедельник снова пошел в тюрьму, и, когда вернулся, Бла и Би, дочь, бледные и дрожащие, едва дали ему войти. Говорили разом, жестикулировали, и девушка сказала: