Нераскаявшаяся - Анн Бренон

— Они сожгли живьем Понса Амиеля в Тулузе…

Над мастерской находилось солье. Вход туда был наполовину скрыт от глаз. Над головами собравшихся заскрипели доски пола, а потом приоткрылась дверь.

— Не спускайтесь по лестнице, Мессер Пейре, — воскликнул Думенк. — Мы сами к Вам поднимемся.

Комнатка была очень маленькой, вся заставленная тюками с кожей, за которыми пряталось ложе Старшего. Две тонкие свечи бросали на пол мерцающие отблески. Пейре из Акса стоял, прислонившись к перегородке, взгляд его был мрачен. Все верующие склонились перед ним, и он благословил их немного усталым жестом. Потом каждый уселся там, где нашел себе место — добрый человек на своем ложе, женщины — на полу. Гийом Пурсель, посланник, остался стоять.

— Это добрый христианин Пейре де Ла Гарде прислал меня к Вам, господин. Он пришел ко мне в Луган и сообщил нам эту ужасную весть. Он просил меня поспешить в Рабастен и предупредить Вас. Умолять Вас беречь себя. И чтобы все добрые верующие тоже берегли себя. Два дня назад в Тулузе сожгли Понса Амиеля. Как вновь впавшего в ересь, перед кафедральным собором Сен — Этьен, у входа на старое кладбище. И еще вместе с ним сожгли добрую верующую Фелипу де Тунис, родом из Лиму. Говорят, что они оба отказались отречься от своей веры перед смертью. Отказались от исповеди и от святых даров священников. Фелипа всё призывала Бога любви и прощения. Она так плакала и кричала, когда огонь пожирал ее. Говорят также, что Понс Амиель остался тверд до самого конца, что он громко злословил на инквизитора, кричал, что Церковь Римская — это синагога Сатаны и великая Блудница Вавилонская. Все люди слышали его голос, несмотря на то, что большой колокол кафедрального собора вызванивал похоронный звон, а эти проклятые священники, Братья–проповедники и каноники пели Dies Irae.

— Фелипа, дочь Форессы Видаль, из Лиму, — вздохнул Старший и опустил голову. — Я хорошо знал ее в Тулузе… Я столько раз приходил навещать ее, в этот бедный домик в квартале столяров, в Тунис…

— Они собирались также сжечь и Эстевену де Пруаде, — добавил посланец. — Как упорствующую верующую, но она, поставленная перед костром, испугалась. Закричала, что хочет обратиться. Поскольку она не была вновь впавшей в ересь, а только нераскаявшейся, то ей удалось спасти свою жизнь, в отличие от Амиеля и Фелипы, у которых не было выбора. Она торжественно отречется в ближайшее воскресенье во время великой мессы в кафедральном соборе, потом примирится с Римской Церковью. А потом медленно будет доживать свои дни в глубине застенков Мура Тулузы.

— Я бы предпочел, чтобы меня сожгли, — бросил мрачно Бернат.

Люди зароптали. Юный Гийом де Клайрак был недалек от обморока. Он дрожал и плакал. Думенк напомнил, что Понс Амиель был старым другом Пейре Санса, что они дружили еще с детства, в Ла Гарде де Верфей. Он всегда пытался во всём ему следовать, всегда поддерживал подпольную Церковь, и когда его друг стал добрым человеком Пейре де Ла Гарде, он сделался его проводником и посланником. Когда его поймали во второй раз в конце 1307 года, он ничего не сказал о своей активной деятельности с тех пор, как его друг Пейре стал добрым христианином. Откуда же стало известно, что он вновь впал в ересь, если не из–за какой–то внешней информации — доносов или показаний? Возможно, об этом сказали братья Раймонд и Гийом Ги, другие жители Ла Гарде, арестованные в одно с ним время — к тому же, последний, Гийом, был арестован вместе со своей женой. Все трое, без сомнения, были добрыми верующими. Но мало кто осмелится быть настолько мужественным, чтобы сопротивляться безжалостным методам и пыткам Инквизиции. Бернат мрачно выразил своё согласие. Его голос стал хриплым. Гильельма знала, что он думает о своих собственных отце и братьях, томящихся в застенках Каркассона, и о которых он не имел никаких сведений вот уже два года.

Гильельма не могла отвести взгляда от лица доброго христианина Пейре из Акса. Она знала, что стоит ей хоть на секунду перестать смотреть ему в глаза, она пропадет, ее накроет волна бессмысленного, неконтролируемого ужаса. Один он, Мессер Пейре Отье, может еще спасти крохи надежды, придать смысл их жизни, указать дорогу, путь, дать обетование. Потому что не может быть никакого другого истинного обетования, кроме того, что ведет высоко над снегами, в небеса. Старый проповедник медленно поднял голову. По своему обычаю он сидел очень прямо, на краю бедного ложа, сложив руки на коленях. Он был неправдоподобно хрупким, почти бестелесным. Его неподвижный взгляд в эти минуты казался каким–то неизмеримо глубоким. Словно смотрел не на них, не на эту комнату, а куда–то вглубь себя. Люди, переговаривающиеся между собой, умолкли. Гийом де Клайрак зашмыгал носом. Но вот, взгляд Старшего потеплел, он снова был рядом с ними, и каждый из добрых верующих, собравшихся в полумраке комнаты, ощутил, что он заглянул им прямо в душу.

— Братья и сестры, храните мужество и всегда оставайтесь тверды в вере. Блаженны кроткие, смиренные и гонимые…

Гильельма почувствовала, словно тяжкий гнет упал с ее плеч. Сейчас не время лить слезы. Сейчас настало время собрать воедино все силы, всю волю. Это нужно как никогда раньше. Лицо старого проповедника сделалось необычайно серьезным.

— Со времен апостолов Церковь Христова гонима за правду. И нынешние гонения ничем не отличаются от преследований прошлого. Не плачьте о наших погибших друзьях, они достигли небесной отчизны, и прежде нас они познали истину Отца Небесного. Братья, не удивляйтесь, что мир ненавидит нас, потому что и прежде нас он ненавидел Господа нашего и апостолов Его. И потому мы здесь, в этом злобном мире, чтобы нести всем спасение Божье. Понимаете ли вы, что князю мира сего точно известно, какую смертельную опасность представляем для него мы, и потому он спускает на нас всех своих псов и волков пожирающих.

— Отец! — воскликнула Гильельма, — Скажите нам, зачем эти костры, эти эксгумации? Зачем сжигать людей, живых и мертвых?

— Затем, что Церковь Римская служит богу гнева, — скорбно ответил Старший. — Страхом и ужасом пытается она утвердить свою власть над бедными, заблудшими овцами, населяющими этот мир. Она властвует над людьми, угрожая им Страшным Судом и пламенем вечного ада. Ее проповедники только об этом и говорят. Оставайтесь всегда послушными и покорными Папе Римскому, который представляет Бога на земле. Ибо придет день, когда Сын Божий явится в блеске славы Своей судить живых и мёртвых. По этому случаю, мертвые воскреснут в своих телах. Весь мир предстанет перед этим Судом. И его приговор будет утвержден в вечности. Вечный рай для избранных, вечный ад для других, непослушных…

Понемногу голос старого проповедника становился язвительным и страстным, словно у древнего пророка:

— Какая бессмыслица, друзья мои! Как могут они заставлять людей верить в подобные небылицы? Представьте себе в Судный День всю эту изумленную толпу идиотов, глухонемых, маленьких детей, всех тех несчастных, которые на протяжении своей жизни были неспособны даже различать добро и зло, а теперь вынуждены отвечать за свои действия перед Верховным Судией!

— Но зачем эти костры, отец? — тихо повторила свой вопрос Гильельма. — И зачем сжигать мертвых?

— Гильельма, — вздохнул добрый человек, — ведь это делается для того, чтобы показать людям преддверие адского пламени. Если внимательно слушать все эти приговоры, то ясно, что инквизитор претендует на вынесение их в вечности. Упорствующие еретики и вновь впавшие в ересь верующие, преданные в руки светской власти, так же, как и трупы, осужденные на эксгумации и сожженные, с точки зрения инквизитора, приговариваются им к вечному аду. Ибо, по логике Римской Церкви, превращение тела в пепел лишает его возможности воскресения в день Страшного Суда. Сожженные еретики, живые или мертвые, не смогут воскреснуть в телах, чтобы предстать перед Вечным Судией, потому что инквизитор уже вынес приговор за Него. Инквизитор зачитывает свои приговоры перед оглушенными и напуганными людьми, как если бы он сам был Вечным Судией, не меньше.

— Так вот почему Церковь Римская не перестает проповедовать эти ужасы! — воскликнул Бернат, преисполненным гнева голосом. — Во всех церквах, куда не бросишь взгляд, везде нарисованы огромные фрески на хорах или высечены скульптуры на порталах, колоннах или капителях: ужасы Страшного Суда и вечные адские муки, жуткие процессии проклятых, гонимые пиками и вилами демонов в адову пасть. Чтобы бедные люди не сомневались в существовании ада, чтобы им даже мысль не приходила в голову о помощи еретикам!

— Так оно и есть, Бернат. Дурное дерево не приносит ничего, кроме дурных плодов, а дурные плоды всегда будут произрастать на дурном дереве. Оружием мира сего и его князя являются насилие и смерть, а его проповедники несут ненависть и отчаяние. И потому мы, добрые христиане и добрые верующие Церкви Божьей, никогда не должны позволять себе впадать в отчаяние. Ибо мы, мы–то знаем, что истинный Бог, Отец Небесный, о котором говорил Господь Наш — это Бог прощения и любви. И всё, чего Он желает для нас — это избавить нас от зла. А всякое желание мести Ему чуждо. И Он, как всякий отец, любит все души, всех своих детей, всех падших ангелов, одетых в тела, обманутых и запуганных насилием зла. И мы знаем, что все будут спасены. Как Господь сможет смириться с потерей хоть одной–единственной души? Ведь мы, мы–то знаем, что Страшный Суд и вечные адские муки — не что иное, как обман Церкви мира сего, вдохновляемой злом и использующей этот обман для укрепления своей власти. Не существует иного ада, кроме видимого мира. И этот ад придет к своему концу. Когда настанет конец этого отягощенного злом мира, преходящего и иллюзорного, это воистину будет день, благословленный Богом, когда все до последней души освободятся от зла через святое крещение Иисуса Христа из рук добрых христиан, и достигнут Царствия…