Небесный Стокгольм - Олег Нестеров

Погасили свет.

– Ну ладно, закругляюсь, смотри. Потом договорим.

– А в чем проблема-то? Почему хоронят?

– Месяц назад картину уже приняли в Главке. На ура. К Андрону подошел Ермаш из ЦК, обнял, поздравил – говорит, насколько же доброе и светлое кино! А пять дней назад картину запретили. И никто ничего понять не может.

На них зашикали. Фильм начался. Сзади кто-то положил руку на плечо. Петя обернулся – Антон.

– Ну и что ты от меня хочешь? – спросил Антон. – У тебя какие-то свои представления о моей работе.

Шли вдоль бульвара, был теплый и красивый вечер. Начало сентября, а будто бы июль еще не кончился.

– Ты понимаешь, что это преступление?

– Что преступление?

– Фильм хоронить!

Белка остановилась перед ними:

– Ну ребята, ну вы же там работаете! Может быть, вы вместе что-то придумаете, у вас же это хорошо получалось. Напишите какие-нибудь рапорты, объясните, там вокруг вас умные люди сидят! Кого там переклинило, кто какой донос очередной написал… Или давайте все опустим руки и будем молчать…

Фильм, конечно, стоил того. Про такие, наверное, и говорят – великий. Только это величие, конечно, сразу было не увидеть, не подступиться. Гора горой. Пете совершенно не хотелось его обсуждать, разбалтывать. Важно было его как можно дольше внутри сохранить. Ася-хромоножка, добрая, с лучистым взглядом. Совсем как страна родная. Любит, а замуж выйти не может. Вернее, не хочет.

– Петя, ну ты же с этим Филиппычем работаешь. – Белка не унималась. – Он тебя ценит. В конце концов, за пределы твоих полномочий это не выходит. – Она быстро посмотрела на Киру. – Скажи ему, какой общественный резонанс вызовет запрещение картины. Видел, кто в зале был? Там же весь цвет! Петя, я тебе с каждого сама мысли в защиту соберу, обещаю!

Петя вспомнил, что у старика, которого с почетом усадили на стул прямо перед экраном, в сцене похорон случился сердечный приступ, все забегали, отпаивали валидолом.

– А что это за старичок был, кому плохо стало?

– Это, Петя, не старичок, это Шкловский. А в Ленинграде, после единственного показа, Смоктуновский на колени перед Андроном бухнулся. Руки целовал.

– Давай я тоже перед Филиппычем бухнусь и руки ему начну целовать.

С языка сорвалось, Петя сразу об этом пожалел. Просто фильм был такой большой и емкий, совершенно не верилось, что он вообще может нуждаться в чьей-то защите, подобной мелкой ерунде, хлопотах, что кто-то его всерьез хочет запретить… Это как запретить озеро Байкал или Гагарина. Бред. Мышиная возня.

Белка съежилась:

– Знаешь, Петя, я вот думала последнее время: а как ты вообще можешь там работать? Объяснения за тебя находила. А теперь мне все ясно – ты на своем месте. – Она горько улыбнулась. – К сожалению, так система и работает: отбирает лучших, а потом подчиняет их себе… Вообще, на что я, дура, надеялась? Зачем я тебя позвала?.. – Она отвернулась. – Ты безнадежен, Петя.

Они пошли дальше, куда и зачем непонятно.

– Может, «полка» для фильма и не самый плохой вариант, – наконец сказал Кира. – Вы что, не поняли, что мы уже в другой стране живем? Жили в государстве экспериментальном, я бы даже сказал – в творческом, пытались создать новую модель для всех народов мира… Да, ошибались, глупостей наделали, но хотя бы попробовали, единственные в мире. Тот факт, что был дан неправильный ответ, не означает, что был задан неправильный вопрос.

– И в каком мы теперь государстве живем? – спросил Антон.

– В преступном. Ты что, не понял? – Кира похлопал его по плечу. – Старик, добро пожаловать – мы теперь в агрессивной империи! С ней, кстати, будет иногда очень выгодно сотрудничать.

Шли вперед, не глядя друг на друга.

– И что ты предлагаешь? Всем подорваться и слинять в Тарту? Кто там с корабля первый бежит?

– Ты не понял, Антон. Родину я не меняю.

– А что тогда?

– Сейчас у нас единственная проблема – выжить.

– Так и я про то, – усмехнулся Антон.

– Выжить как цивилизации на одной шестой части суши. Сохранить культуру. Для тех, кто придет дальше. Мост. Понял?

– Нет. Конкретней.

– Мы должны построить мост. Цепь времен, преемственность цивилизаций, водопровод, построенный в Риме и переживший варваров.

Антон только головой качал:

– И ты отбываешь на консервацию? Да когда тебя вскроют, если это время когда-то вообще придет, ты же уже ничего не сможешь. Всю силу растеряешь в своей консервной банке. Превратишься в переваренную тушенку.

– Посмотрим. Я же не на боку лежать еду, мы делом там будем заниматься. Только к нам никто не подберется, наши мысли и наш язык власти не по зубам. Сойдем за сумасшедших. Никто связываться не захочет.

– Все равно это слабость и твои личные иллюзии, Кира. Это побег, как ты его ни оправдывай.

Дошли до конца бульваров, проголодались с нервов. Зашли в пельменную, стекляшку «Зеленый огонек» – прибежище таксистов. У них же на улице и купили бутылку. В багажниках такси теперь всегда была водка на продажу. Начиналась торговля, когда закрывались винные отделы.

Взяли по три порции пельменей, две с уксусом, одну со сметаной. Белке – коржик, от еды она отказалась и вообще не хотела ни с кем разговаривать. Разлили под столом. Водка хорошая попалась, экспортная – «Posolskaya», «Союзплодимпорт».

– Нас все презирают, – вдруг сказал Антон. – Вернее, ненавидят. Вся Европа. Ребята сейчас приезжают, рас сказывают.

Все молча ели.

– Представляете, я в трех странах уже до этого был. Даже во Франции два дня. Ощущение – весь мир нас любит. А тут раз, в одно мгновение… Лет через десять никто ведь не вспомнит, что с нами в Чехословакию еще и немцы зашли, и поляки. Только нам этого никогда не простят.

– Мы большие, с нас особый спрос. – Кира возил вилкой по тарелке. – Цена высокая, что поделаешь. Удержали жемчужину в короне. Зато сами себя выдавили из западной цивилизации. Здравствуйте, товарищи папуасы!

Кира поднял стакан и кивнул таксистам, им это не очень понравилось.

– Будешь теперь, Антоша, ездить по своим командировкам, и как ты ни оденься, как язык ни выучи, все равно для всех останешься с копьем и в перьях.

Белка стояла, крошила коржик. К разговору она оставалась безучастной, отнесло ее куда-то далеко. Наконец она подняла голову:

– Наше кино во всем мире бойкотируют. Уже кучу сделок разорвали. Никто не хочет с такими дела иметь. Ну и правильно.

– Отморожу уши назло бабушке, – кивнул ей Антон. – Мы бойкотировали Венецию, Венеция бойкотирует нас. Справедливость торжествует. Канны бойкотируют сами себя в знак поддержки бунтующих французских студентов. – Вдруг он о чем-то задумался. – Погоди, а как фамилия того начальника из Горького?

– Не помню.

– Не Катушев?

– Да не помню я.

Белка задумалась:

– Ну да, вроде Катушев… Андрон ее несколько раз повторял.

– Можно расслабиться. – Антон разлил по второй. – Это как раз тот тип, которого к Дубчеку в спецвагон привозили, чтобы переговоры спасти. Его московский дружок.

– И что? – Белка ничего не поняла.

– А то. Мало того что он теперь секретарь ЦК, так он еще и большой вес заимел. Именинник, можно сказать, все ему обязаны, Дубчека охмурил. Когда по фильму приказ вышел?

– 28 августа.

– Ну вот, все правильно. Аккурат на следующий день после того, как чехов домой отправили, он и отыгрался. Видно, мечтал об этом давно.

Антон поднял стакан:

– Не видать никому этого фильма во веки вечные. Ни детям нашим, ни внукам. Прощай, Ася! Аминь.

Пете давно уже хотелось уйти, но ноги не шли. Казалось, что вот сейчас они поговорят-поговорят и, может, что-то важное для себя определят, поймут, как жить дальше, и станет легче.

Легче не становилось, наоборот, на душе становилось все тягостней. Разметало их на отдельные орбиты, и болтались теперь они в открытом космосе, беспомощные, каждый сам по себе.

Петя пошел в туалет и назад уже не вернулся, ноги понесли куда-то вдоль Яузы, потом по набережной Москвы-реки, мимо Кремля.

В какой-то момент он оказался у Большого театра. Было поздно, спектакль давно закончился. Пустынно.

Петя прижался к колонне. Где-то он слышал, что, если так к дереву прижмешься в трудную минуту, оно свою энергию может дать. Даже видел в Измайловском парке, ходили такие чудики. Камень был холодный и безучастный. Петя зачем-то его поцеловал.

Потом он увидел себя со стороны. Стоит тип, лицо перевернутое, слабый, что-то там внутри у него заходится. А рядом – улица, красивое здание, фонари, над ним небо. Луна светит. Он сам по себе, а все остальное вокруг – само по себе. И ничего миру от Пети не надо, и дышит он ровно и глубоко, а весь этот клубок отравленный внутри, а то, что внутри, с этим можно очень спокойно справиться, все просто.

– А-а-а! – закричал Петя. Вернее, он просто попробовал свой голос.

Эхо над колоннами ему помогло.

Петя запел. Под Магомаева. Он никогда обычно не пел, а тут само собой все случилось. Музыка Бабаджаняна.