Иоанн Кронштадтский - Одинцов Михаил Иванович

Кончилась утреня… Отец Иоанн, не разоблачаясь, быстро идет к столику около жертвенника, собирает жертвы — рублевые и более крупные бумажки, поспешно и небрежно кладет их в карман, через южные двери спешит на клирос и здесь оделяет чтецов и певцов; последние — особенно мальчики — спешат целовать руку благодетеля.

Начали звонить к литургии… На проскомидии просфор было так много, что их приносили корзинами… Охапки писем и телеграмм — тысячи отчаянных просьб о помощи[192] — лежали на престоле. Пастырь дерзновенно просил: «Господи, помяни всех, заповедавших меня о них молиться! Исцели! Дай сил! Помоги!» Все, как завороженные, следили за действиями отца Иоанна и вслушивались в каждое слово.

Произнесен первый возглас службы. Вдруг Иоанн неожиданно, порывисто берет напрестольный крест и с любовью целует его, обнимает руками, смотрит на него умиленно и восторженно. Уста шепчут молитвы, раза три лобызает его, прильнет к нему своим челом. Уста снова что-то шепчут. Он в особом мире…

Чем ближе подходили минуты пресуществления Святых Даров — этого центра и нерва всей литургии, — тем больше и больше повышается настроение души пастыря. Слезы обильно лились из глаз его. Во время ектении склонился Иоанн над престолом и в глубоком благоговении молился. Затем он взял в руки дискос со Святым Телом, поднял его немного над престолом и, вперив свой взор, сосредоточенно молился пред ним. Потом взял потир со Святою Кровию, прильнул к нему и горячо молился. Приобщившись Тела и Крови Христовых, лицо его изменилось — на нем необыкновенная духовная радость!

Настало время общей исповеди. Иоанн и сослужившие ему вышли на солею. Перед ними — море голов. Внутри собора, как в большой пещере: темно, прокисший от ладана воздух, сверху капает вода… Чуть золотится алтарь виноградным иконостасом. Вокруг плащаницы, отгороженной бархатной веревкой, теплятся лампады. Яркий свет только у правого клироса, где образ Богоматери в золотом окладе и в зубчатом венце с драгоценными камнями. Перед ней круглый венчик с горящими свечами, похожий на клумбу цветущих ландышей. Народу в храме много. Кашляют, шепчутся, вздыхают, чего-то ждут. Староста — бородач в кафтане — обходит с блюдом ряды молящихся, собирает пожертвования… за ним будто высохшая монашенка с кружкой «на украшение храма». Звякают падающие в кружку монеты. Вот прилично одетый мещанин положил на блюдо серебряный рубль… потянулся было взять сдачу. Староста ему свирепым шепотом: «На базар пришел?.. Деньги менять?» — Рука мещанина упала, как отрубленная.

Церковное действо продолжилось. Вперед выступил кряжистый, в темно-сером подряснике дьякон. Встал на амвоне, отмахнул широким рукавом несколько поклонов на Царские врата и повернулся лицом к прихожанам.

— Братие, — начал он, — в предстоянии великого таинства надлежит нам, очистив себя постом и молитвою, засвидетельствовать перед всемогущим Богом исповедание нашей святой православной церкви, во имя Отца и Сына и Святаго Духа… Аминь.

Дьякон раскрыл рупором рот, раздул шею и зычным басом запел: «Царю небесный…» Знакомый распев молитвы охватил всю церковь и стройным хором вознесся к высокому куполу, растревожив там невидимых голубей… На обнаженные головы молящихся посыпался сверху сухой голубиный помет… Спели еще Отче наш. Совместное пение воодушевило богомольцев, они стали чаще и нажимистее креститься. Дьякон вернулся к чтению Символа веры. Затем читал отрывки из Евангелия. Делал это искусно, выразительно. Трагические рассказы о Тайной вечери, о предательстве Иуды, суде Пилата, о крестных муках и погребении Христа до слез расстрогали молящихся — многие плакали. Взволнованность толпы была теперь так велика, что, когда дьякон пропел последний член Символа веры — о жизни будущего века, — заключительный «аминь» грянул из толпы с такой силой, что стоявшие у клиросов шелковые хоругви дрогнули и закачались, как от ветра.

Теперь впереди дьякона выступил Иоанн. Толпа при его виде пришла в неистовство, каждый пробивался вперед, поближе к амвону. Толкались, лезли на лавки, на приступки, едва не растоптав плащаницу, только чтобы лучше видеть старца. Тысячи рук тянулись ему навстречу, тысячи уст выкрикивали его имя: «Отец Иоанн!.. Батюшка!.. Милостивец!..»

Некоторое время старец стоял неподвижно, опустив голову, как бы не замечая, что творится вокруг. Шевелился только его подбородок с реденькой бородкой, видно, читал молитву. Затем он поднял на толпу ледяные глаза и, точно обжегшись об нее, весь передернулся, лицо исказилось судорогой.

— Чего раскричались?.. На колени!.. Кайтесь!.. — крикнул он резким, неожиданно сильным голосом.

— Покайтеся! — громыхнул позади него дьякон.

Толпа повалилась на пол и застонала. Каялся каждый по-своему. Иные делали это вполголоса, другие — кричали во весь голос о своих грехах; кто-то бубнил, деловито считая их по пальцам, чтобы ни одного не забыть. Опытные богомолки били поклоны, как заводные манекены… Чиновники, соблюдая солидность, крестились бисерно, только по пуговицам вицмундиров… Люди попроще охлестывали себя крестным знамением, как плетью… Трепетавший в воздухе свет выхватывал то одну, то другую сцены покаяния: нарядная дамочка в шляпке секретничала с Богом, чтобы никто не слышал: «Ты ведь Сам все знаешь, Господи! Всё Тебе ведомо!» Немой калека ерзал по полу обрубками ног и мычал по-коровьи: «Му-у-мм!» «Грешен, грешен, грешен, Госпо-ди-и!» — колотил себя полбу торговый человек.

Иоанн вместе с дьяконом обходил толпу кающихся, разжигая их рвение: «Громче!.. Громче! Умел грешить, умей и каяться!» Поравнявшись с иконой Богоматери, дьякон задул горевшие перед ней свечи. Сверху, от купола, опустилась темнота и придавила людей к полу. Но она же освободила их от сдерживающих инстинктов. Поднялся всеобщий вопль покаяния. Каждый кричал о своих грехах, не исключая и самых ужасных, и хотел быть услышанным священником. Никто никого не стеснялся… — Украл!.. Соседа поджег!.. Забил до смерти!.. Со свекром сплю!.. Ребеночка, ребеночка вытрави-ла-ааа!.. — Кто-то уже чувствовал себя в преисподней и орал во все горло: «Спасите!.. Геенна, геенна огненная!.. Ад!.. Ад!» Кто-то поносил себя бранными словами: «Дрянь!.. Потаскуха!» Кто-то катался в конвульсиях по полу, бился о пол, наносил удары по телу… Текла кровь… Слышался треск разорванных одежд…

В темноте, над толпой, вдруг показалось багровое пятно — это дьякон нес толстую, в аршин длиной свечу. Огонь то подымался, то опускался почти до полу, словно кто-то разыскивал спрятавшихся грешников. Иоанн в высоком черном клобуке рубил толпу крест-накрест взмахами сверкавшего серебряного распятия, выкрикивая: «Еже во дни… еже в нощи… еже ведением и неведением…» Под его ударами люди валились, как снопы, одни оставались без движения; другие ловили рясу священника, целовали подол его одеяния; третьи — оставались лежать без движения или подергивались в конвульсиях…

Но вот Иоанн вернулся на амвон и встал перед образом Спасителя, скрестивши руки на груди… Впереди — Бог!.. Позади — грешники. А между ними он — посредник между небесным Судией и кающимися. Иоанн горячо молится, испрашивая у милосердного Господа прощения всей массе громко кающегося и рыдающего народа. Он повернулся к народу, смотрит на паству сопереживающим взором и вдруг… крупные слезы градом покатились по лицу его… Он плакал за овцы своя! Волнение народа достигло высшей степени напряжения, казалось, весь храм дрожал от непрерывных стонов, пот градом катил по лицам людей, но не от жары, а от переживаемого потрясения. Кающимся казалось… Нет — они были уверены, что вместе с воплями, стонами и плачем очищались их души, как в огне очищается кусок золота.

— Кайтесь, кайтесь! — повторял время от времени Иоанн. Иногда он обращал взор свой в какую-либо часть храма. Тотчас в этом месте начинали громче раздаваться голоса. Скажи Иоанн народу в эти минуты, чтобы он шел за ним… и он пошел бы за ним.

Так продолжалось минут десять. Наконец, Иоанн отер свои слезы, перекрестился в знак благодарности за слезы покаянные, народные и произнес: