Семейный архив - Юрий Герт

Сегодня спорили с Шоминым. Он понял письмо-пародию на свои слова о 20 правилах для учащихся, «золотом сердце учителя» и прочие славословия нашим «Филатовым». Но спорить с ним надоело. Только теперь понимаю, на какой твердой, здоровой почве — наши взгляды!

В классе развернулось движение против нас. Но какое? Каждый, кроме Кортикова, за, но все — трусы, ведь пошлость — не новость и не требует храбрости...

Итак, у меня долго сидела Галина. Вероятно, в классе она несколько изолирована, кое-кто называет ее «белой вороной». После школы она едет в Ленинград. Шурка тоже. И Аня, и я. Вернее — хотим ехать. И рады тому, что будем вместе, и тихо мечтаем, что университет нужно будет поднять, развернуть ту же борьбу в новых формах и масштабах. И пускай это станет лишь прологом к дальнейшему...

10 апреля. Несколько дней назад Аня вдруг сообщила, что в райкоме — или обкоме комсомола, не помню, крайне враждебно настроены по отношению к нашему «фронту», и грозят, и — мало того! — за мной и за Шуркой следят... Разумеется, всех нас это известие весьма позабавило. Пока в конкретных формах оная враждебность не проявляется. А что до слежки... Это уж явно из области перевозбужденной фантазии.

18 апреля. Среди недели приходила Галина. У нас кто-то сидел, тетя Муся хворает, мы ушли в степь, вдогонку нам несколько мальчишек матом выразили удивление нашему преступному хождению вдвоем. Болтали о разном — о немецкой военной идеологии, поэзии Алигер, лирике. По ее словам, дома положение мало благоприятное для радужных надежд. Деньги... «К чему приводишь ты сердца людские, заветный голод к золоту...» В общем — паршиво. Идиллическая картинка о Ленуниверситете — стиль Феокрита.

В пятницу, пользуясь тем, что директор на время уехал, Макаров собрал человек 40 из четырех-пяти школ города и провел что-то вроде гришкиных суббот.

20 апреля. Вчера не мог высидеть дома. Мчусь в библиотеку, сижу за Радищевым, оглядывая всех входящих, наконец — она! Я высиживаю еще 15 минут, но смысл строчек до меня не доходит. Я подхожу — как хорошо, что рядом свободный стул! — и сажусь. Бросаю один-два взгляда на ее никнущую над физикой голову — и успокаиваюсь. Проходит полчаса, пора сдавать книги — библиотека закрывается. Мы выходим. Несколько кварталов нам по пути. Она спрашивает:

— Ты торопишься?

— Нет. А ты?

— Тоже. Только давай свернем.

«О гордый дух, и ты склонился в прах!» Я могу с Воронелем идти всюду, а с ней — нет! Она боится пошлых разговоров. Как глупо. Причем вдвойне: раньше Трумен станет коммунистом, чем эти разговоры будут иметь под собой почву. И потом — ведь как хорошо делать открыто, не стыдясь, не боясь — все, что хочешь, чувствуя, что ты делаешь именно то, что тебе хочется...

Мы идем к крепости, сворачиваем, пересекаем трамвайное кольцо и выходим на Стрелку. И вот — огни Волги, никогда не надоедающий, негромкий плеск воды, бесконечность воды и неба, и ты сам растворяешься, погружаешься в это — единое, слитное, нерасчленимое...

Она чем-то раздражена, ей хочется чем-то уколоть мое самолюбие, но я решил держаться на оптимистических позициях — и когда речь идет о будущем, и когда мы говорим о современной литературе... В одиннадцать расходимся. Луна отчаянно лунит. Я трезв, как после стакана нарзана.

1 мая. Вчера вечером читал Ибсена и писал стихи. Вдруг влажны весенним ветром после суши влетает Галина. Прямо со спортивно эстафеты. Глаза горят. Волосы растрепаны. От нее так и ароматится озоном, свежестью, чем-то молодым, сильным, красивым. Сбивчиво рассказывает об эстафете. Они — ленинцы — первые. Успех. А мне обидно. Я только что вникал в тончайшие мысли Ибсена, искал звучные рифмы... Я мрачнею, молчу, зубы сведены, как судорогой, не разжать.

Она спешит в школу, на вечер, за который отвечает их класс. Выходим вместе. Она спрашивает: «Ты на вечер пойдешь?» — и, получив отрицание, умолкает. «Обиделась», — отмечаю я и молчу, молчу и смотрю в сторону...

Потом я долго брожу по улицам, такое настроение, что хочется плакать, по-детски тря кулаком слезы. Потом пытаюсь переломить настроение, рассуждаю сам с собой о политике, революциях, к 12 часам я уже все блестяще отрепетировал — как и о чем стану говорить, лишь бы встретить ее, выходящую из школы. Я долго хожу поблизости и жду, жду. Наконец — голоса. Идут Гришка, Воронель, Аня, Галина... Я иду за ними, приотстав метров на пятнадцать, иду с полчаса. Потом, у трамвайного кольца, Галина отделяется от остальных и уходит домой. Я догоняю ее и сходу начинаю болтать и смешить. Я веду себя, как величайший эгоист: видимо, разговаривать «для меня» ей уже надоело, да и вообще она устала — она делает со мной небольшой круг на несколько улиц, только тогда я говорю «пора» — и она сознается, что и вправду очень устала. Когда я проводил — с ее разрешения, понятно! — Галину до ее дома, она вдруг спросила:

— Ты мне зачем дал Шахова?

— Как зачем? Он прекрасно разбирает «Фауста»...

— А я думала — намек на то, что я похожа на Вагнера.

— Ты?.. — Я страшно удивился.

...Временами мне кажется, что ночная Волга, Галина, «Вонзай самокритику!» — все это листы и образы какого-то невероятно большого романа, который читать не то чтобы очень интересно, а — попросту необходимо...

8 мая. Вчера был «последний аккорд». Калининцы умело подготовили этот диспут, а заправляла всем их учительница литературы, первостатейная дрянь, даже описывать не хочется — она все время выкрикивала ядовитые реплики, ехидничала, когда на трибуне были «наши», зато «своих» ласково называла по именам, ободряла, подсказывала... Ну, черт с ней. Целое утро ругаюсь. Хорошо, что дома никого — можно вслух.

Так гадко, мерзко, глупо — после этого вечера в калининской.... Оказывается, все вокруг прекрасно и удивительно, только мы чем-то недовольны, кого-то подстрекаем, подбиваем, все видим в черном свете... Злопыхательствуем... И вообще чуть ли не сотрясаем основы советской власти...

Уф-ф-ф!..

29 мая.... Ждешь с трепетом, не понимая, чего и зачем, ждешь и все превращается в ожидание. Стоишь у окна — и глаза ежесекундно отрываются от книги — посмотреть на дорогу... Мысли не могут собраться в комок и суетливо скачут, прыгают внутри опустевшего черепа. Издали видишь знакомую фигуру — она! Конечно, она! Наконец! — Нет, не она. Да разве это ее походка? Почему я решил, что это она? И снова — ожидание, ожидание... А вдруг она не придет?.. Нет, должна прийти. Каждую секунду может показаться из-за угла, каждую секунду... Непрерывное ожидание. Непрерывная, неслабеющая надежда. Растущая уверенность. Плевать на все, ни о чем не думать, все, не имеющее отношения к ожиданию, чепуха, его попросту не существует...