Страницы из летной книжки - Ольга Голубева-Терес

Мы с Ульяненко вылетели следом за Олейник и Яковлевой. Они хорошо рассчитали подход к цели, бесшумно подошли, планируя. Оля сбросила бомбы. Что там началось! Внизу рвались снаряды. «Ах, молодцы!» — кричала я, хотя они меня и не слышали. Замельтешили прожекторы, забили всех калибров пулеметы и пушки. Мы шли с невыключенным мотором, чтобы как-то отвлечь внимание гитлеровцев от самолета Олейник. Бросили бомбы на самый яркий луч прожектора. Домой вернулись довольные. Дерзость всегда содержит в себе риск. Но риск вызван необходимостью. А еще к этому надо прибавить знание, умение и волю к победе.

Последнее задание

«1 мая 1945 года — 3 полета — 4 часа — 450 кг фугасных; бомбили корабли в Свинемюнде.

1 полет — 2 часа, разведка войск противника».

Темень такая, что кажется, вытяни руку — и не увидишь. А звезд над головой — как из мешка высыпали. Мерцало созвездие Стрельца. Величественно сиял Орион, и, если всмотреться, можно было различить Лебедя, Плеяд. Светили Большая и Малая Медведицы, красовались строгие очертания Кассиопеи.

Мы летим вдоль берега Балтийского моря, направляясь в порт Свинемюнде, что севернее Берлина. На его протянувшихся в море песчаных косах — тысячи гитлеровцев с оружием и боевой техникой. Они до сих пор огрызаются, надеясь найти выход из западни. Бежать по суше немцам уже некуда. Они рассчитывают уйти на кораблях, которые стоят на рейде. Куда уходят? На что надеются?

Когда мы удаляемся от морских портов, отбомбившись по кораблям, мне чудится, что земля, над которой мы пролетаем, вымерла. И от этого становится жутко. Вот так же было в Дейч-Эйлау. Туда должен был перебазироваться наш полк, и мы с Парфеновой полетели узнать, готов ли батальон аэродромного обслуживания (БАО) к его приему. Нас почему-то никто не встретил. Мы отправились на поиски штаба БАО. Пройдя неширокой улицей два квартала, мы вдруг оказались в мертвой зоне разрушенного города. Пейзаж какой-то марсианский — остовы домов дымят, пустынно, дико, ни людей, ни животных. Но вот пошли уцелевшие при бомбежке и артобстреле дома, но кругом ни одной души. Я, конечно, слышала, что жители Восточной Пруссии, поддавшись геббельсовской пропаганде, в панике убегали в центральные районы Германии. Они бросали дома, скот, продовольствие, всякую домашнюю утварь. Но слышать — это одно, а увидеть — это другое. Я все-таки не представляла себе, как это жутко — опустевший город. Великое молчание нависло над ним. В этой тишине было что-то тревожное и безнадежное. Сама пустынность места угнетала. Я вздрагивала от холода, хотя была одета в меховой комбинезон. Парфенова молча шагала по мостовой. А мне хотелось, чтобы улицы были многолюдными и шумными. Хотелось разрушить эту власть молчания, и я закричала:

...Улица —моя.Дома —мои.Окнаразинув,Стоятмагазины.В окнах продукты:вина,фрукты...

Зоя покрутила палец у виска: «Рехнулась?» Говорят, что на войне день равен году. Я воюю с Зоей уже три года, и в одном экипаже вот уже около года, а в ее присутствии чувствую себя часто школьницей.

Мы уже подходили к расположению батальона, когда из-за поворота аллеи показались коровы. Они шли по аллее, как ходят коровы утром и вечером у нас в России, возвращаясь с пастбища. Но вдруг они помчались с протяжным и жалобным «Му-у-у!» к нам. Я испугалась и заметалась: куда спрятаться? Зоя схватила меня за ремень:

— Чудачка!.. Они просят, чтоб их подоили. За помощью к людям бегут.

Коровы надрывно мычали, из вымени сочилось молоко... Где они, их хозяева? Возмездие заявилось в Германию, настигло наших врагов.

Наш вылет — к Свинемюнде. Блестящей лентой бежит к порту шоссе. Отдельные мелькающие искорки выдают движение на дороге. Сбрасываю четыре САБа. Становится светло, и я отчетливо вижу, что шоссе забито машинами. Облетев довольно большой район, почти до самого Ростока, мы убеждаемся в том, что немцы продолжают движение к портам. Разведав движение по дорогам, мы взяли обратный курс. Приближался рассвет. От монотонного стрекотания мотора, от притихшей земли клонило в сон.

— Какая жуткая тишина, Зоя!

— Война кончается...

— «Эх, как бы дожить бы...»

— «До свадьбы-женитьбы...» — подхватила Зоя. — Не надо загадывать.

Я соглашаюсь. Еще не время строить планы. Я не знаю, сколько еще времени будет упорствовать враг, хватаясь за соломинку. Я даже не знаю, как закончится этот вылет, потому что каждый очередной полет — это жизнь до посадки. Только прожив эту жизнь по минутам, до мига возвращения, можно рассказать о полете. Здесь наперед не забежишь. Но пока все началось и продолжается привычно. Я знаю, взгляд Парфеновой сейчас пробегает по приборам, не задерживаясь ни на одном. Расход горючего, масла, высота, скорость, обороты винта... Приборы — язык, на котором с ней разговаривает самолет. Ей достаточно мимолетного взгляда, чтобы увериться, что все нормально. Но отклонись хоть одна стрелка, летчица начнет действовать, не успев еще осознать, в чем именно опасность.

Я знаю, что Зоя хорошо чувствует машину. Интересно, о чем она сейчас думает?

— У каждого своя жизнь скоро начнется, — вдруг сказала Парфенова. — Это в войну мы все вроде бы одинаковы — солдаты, и забота у всех одна и дела одни — врага колотить. А вернемся домой... Аж не верится, что скоро каюк войне. В каких переделках побывали! Трудно поверить, что выкарабкались.

Что и говорить, всяких передряг было видимо-невидимо. Взять хотя бы последние три месяца. Сколько раз жизнь висела на волоске! Не знаешь, где подстережет опасность: за линией фронта или на отвоеванной уже земле. Как-то мы летели с ней на аэродром подскока. Вдруг стрелочка масляного манометра отклонилась несколько влево, чуть-чуть. На пятнадцатой минуте давление резко упало до минимально допустимого. Летчица, как положено, убрала обороты. Стало тоскливо. Вот-вот заклинит двигатель. Что тогда делать? Рассчитывать на вынужденную посадку? Под нами леса и болота. Давление масла упало ниже допустимого. Парфенова выключила зажигание, а я выбирала площадку, куда бы можно было притулиться, и ждала беды. Без масла в моторе подшипники перегреются, и тогда — пожар. А что такое пожар на По-2? Фанера и полотно вспыхивают в одно мгновение, и самолет превращается в горящую свечу.

Машину начало трясти. Лицом к лицу опасность воспринимается совсем иначе, чем со стороны. Я почти не испытывала страха. Только в мозгу лихорадочно стучала мысль: что сделать, как помочь Зое? С каждой минутой самолет трясет все больше. Запахло горелым металлом. Заскрипело, заскрежетало, будто ножом по сковородке. Отвратительный звук. Под нами лес, впереди вспаханное поле. Сели в поле. Осмотрели самолет: пробит маслопровод. Кто-то стрельнул в нас из леса, когда мы пролетали над ним.