Истоки контркультуры - Теодор Рошак

Если какую-то область познания сделали объектом изучения или экспериментального вмешательства, то нет рационального способа отрицать право пытливого ума узнавать, не ставя под сомнение научную деятельность в целом. Для этого придется апеллировать к понятиям «священное» или «непреложное», чтобы обозначить область жизни, которая должна оставаться закрытой для исследований и манипуляций. Но если карьера объективного сознания представляет собой сплошную непрерывную борьбу с подозрительно туманными идеями, упомянутые концепции выжили в нашем обществе лишь как часть атавистического словаря. Они – засушенные, рассыпающиеся в прах розы, на которые мы натыкаемся в дневниках донаучного века.

Мы горько обмануты старым клише, которое печалится по поводу того, что мораль «отстает» от технического прогресса (будто мораль тоже область знаний, порученная неизвестным, но в основном некомпетентным экспертам). Расширение объективного сознания должно происходить за счет моральной чувствительности. Наука искореняет познание священного везде, где оно есть, и делает это без зазрения совести, а то и с фанатичным рвением. В отсутствие теплого, живого ощущения чего-то священного этические обязательства превращаются в поверхностную гуманистическую риторику. Мы остались в лучшем случае с благими намерениями и благонамеренными жестами, не имеющими отношения к авторитарному познанию, которые поэтому сменяются смущенным замешательством, едва более упорный и объективный исследователь придет и спросит: «А почему нет?» Использовав острое лезвие научного скептицизма, чтобы очистить нашу культурную почву от всех иррациональных барьеров познанию и манипуляциям, объективное сознание может беспрепятственно распространяться во всех направлениях. Что и происходит.

Только когда мы осознаем основное свойство – «отсутствие всяких барьеров» – в характере объективного сознания, его ничем не сдерживаемое стремление к приобретению знаний и техническому совершенству, тогда требование «соразмерной» оценки его достижений станет неактуальным и чрезвычайно сомнительным. Защищать науку и технологию, ссылаясь на однобокость чьей-то оценки, – худший порок нашей культуры, свидетельствующий о этической поверхностности, которая начинает просто пугать. Потому что затребованное равновесие – это вовсе не то, что поддерживает или использует в качестве контроля своей деятельности само научное сообщество. Скорее это нам, общественности, полагается поддерживать равновесие нашей частной оценкой того, что предлагает нам объективное сознание. Научно-технические специалисты наслаждаются свободой – конечно, они же требовали свободы – делать абсолютно все, куда их тянет любопытство или исследовательский контракт. А пока они занимаются своей ничем не стесненной деятельностью, спонсирующая их технократия дает общественности оценочный лист. На этом листе мы можем, на основе личных предпочтений, проставить плюсы и минусы, как нам заблагорассудится. Восхитительный плюрализм: технократия может себе позволить побыть плюралистичной в таких вопросах, зная, что времени впереди много, стало быть, будут разработки и открытия на любой вкус. Ведь если то и дело совать руку в большую сумку, наполненную бесконечным множеством предметов, рано или поздно оттуда вытащишь достаточно хороших вещиц, чтобы окупить все нежелательное, что приобрел. Но равновесие вряд ли гарантируется теми, кто наполняет сумку: оно держится исключительно на случайности и личной оценке.

Мы подходим к самому низкому из представимых уровню морального дискурса: постфактумному занесению данных в таблицы и вычислению среднего значения в контексте рандомизированного человеческого поведения. Равновесия в такой ситуации можно достичь, только если наше общество согласится субсидировать каждую причуду, какую предложит сообщество сертифицированных безумцев на том основании, что определенное количество полученного будет соответствовать всем стандартам целесообразности. Там, где речь заходит о моральной дискриминации, научно-технические мандарины технократии действуют почти как сочинители алеаторической музыки, предлагающие слушателям музыкальный хаос: если нам не нравится то, что мы слышим, надо подождать еще немного: рано или поздно попадется соединение звуков, что придется нам по вкусу. А пока счет остается положительным.

Потребность в сбалансированном мнении о науке и технологии восходит к чему-то похожему на игру в наперстки, в которую технократия играет с нашим обществом. Если равновесие кроется не в этической дисциплине, которую налагает на себя технократия, ссылаясь на ранее установленный моральный предел, у нас нет никаких гарантий, что в будущем научно-техническая деятельность сможет нам что-то предложить, кроме количественного увеличения уже имеющегося. Все, в чем мы можем быть уверены, – это что объективное сознание прорастет и в другие сферы жизни, еще глубже внедряя свою отчуждающую дихотомию, ненавистную иерархию и механистический императив. Когда это произойдет, сон разума обернется кошмаром деперсонализации. Если кто-нибудь спросит, как тогда будет выглядеть мир, вряд ли нам понадобится обращаться к гипотезам научной фантастики; достаточно просто изучить деятельность и чувства тех, чья способность к познанию уже уничтожена этосом объективности. Именно это иллюстрируют предлагаемые ниже примеры.

(1) Первый пример почти вековой давности, но он приведен без всякой критики в свежем реферате по психологии как показательный пример первых неврологических исследований. Речь идет о работе доктора Робертса Бартоло в Медицинском колледже Огайо. В 1874 году доктор Бартоло провел ряд экспериментов на «довольно слабой умом» тридцатилетней Мэри Рафферти. Эксперименты заключались в пропускании электрического тока через мозг молодой женщины (для этого в черепе было высверлено отверстие). Вот выдержка из записей доктора Бартоло, который начинает свой отчет такими словами: «Мне представляется правильным представить факты, как я их наблюдал, без комментариев.

«Наблюдение 3. Введение изолированной иглы в левую переднюю долю мозга… Мэри жалуется на очень сильное неприятное ощущение жжения в обеих правых конечностях. Чтобы вызвать более определенные реакции, сила тока увеличена… на лице появляется выражение сильнейшей тревоги, она начинает плакать… левая рука вытянута… руки вздрагивают от клонических спазмов, глаза неподвижны, зрачки сильно расширены, губы синеют, изо рта идет пена». (Взято из «Локализации кортикальных функций» Дэвида Креча, «Психология в действии» под ред. Лео Постмана (Нью-Йорк. А.А. Кнопф. 1962). С. 62–63).

Через три дня после эксперимента Мэри Рафферти скончалась. Тем, кто считает такие эксперименты над людьми, особенно над заключенными вроде Мэри Рафферти, единичными случаями, предлагаю почитать «Человеческие морские свинки: эксперименты над людьми» М.Х. Паппсворта (Лондон. Рутледж и Кеган Пол. 1967).

Печалиться над судьбой лабораторных животных считается донельзя идиотским занятием. Свою роль здесь играет, в частности, невозможность для неспециалиста отчетливо представить, что происходит с такими животными, из-за технической терминологии отчетов, появляющихся во многих журналах по физиологии, психологии и медицинским исследованиям, а также распространенное мнение, что подобные исследования приносят пользу людям и поэтому необходимы. Ниже приведен подробный отчет об исследовании, проведенном британским министерством снабжения во время Второй мировой войны в отношении действия отравляющих газов. Если кому-то покажется, что отчет чересчур перегружен техническими подробностями, то ситуация в двух словах следующая: экспериментатор впрыскивает большую дозу люизита[256] в глаз кролика и две недели записывает, как гниет глаз животного. Обратите внимание, как терминология и репортерский стиль дистанцируют нас от реальной сути вопроса. Как и в случае Мэри Рафферти, невозможно сосредоточиться на том, что все происходит на глазах человека-наблюдателя.

«Очень тяжелое очаговое поражение, приводящее к потере глаза:…в обоих глазах номера 12 несколько крайне тяжелых очагов. Разрушающее действие люизита вызвало некроз [гниение] роговицы, прежде чем в нее проросли кровеносные сосуды. Оба очага вызваны с помощью большой пипетки. В одном случае кролик был под анестезией, в другом не был обезболен, и ему позволили закрыть глаз сразу после распределения люизита по всей конъюнктиве [глазу]. Последовательность событий в этом глазу начиналась с мгновенного спазма глазных век со слезотечением через 20 секунд (слезная жидкость сперва прозрачная, через 1 мин. 20 секунд – молочная секреция гардеровой железы). Через шесть минут третье веко отекло, через 10 минут начался отек глазных век. Глаз держится закрытым, с редкими морганиями. Через двадцать минут отек настолько велик, что глаз едва удается держать закрытым, так как края век отстают от глазного яблока. Через три часа роговица неразличима, наблюдается конъюнктивальная петехия [точечное кровотечение]. Слезотечение продолжается.