Фрэнк Синатра: Ава Гарднер или Мэрилин Монро? Самая безумная любовь XX века - Людмила Бояджиева

Вскоре начались съемки «Босоногой графини». Опытный сочинитель голливудских бестселлеров Дж. Манкевич дал возможность Аве создать ее автопортрет. Этот фильм стал самым популярным у ее обожателей. В него она перенесла эпизоды своей собственной жизни: бедное происхождение, мечты провинциальной девушки, свое физическое совершенство и свою трогательную детскую ямочку на подбородке.

Манкевич постарался создать душераздирающую историю испанской Золушки — танцовщицы Марии Варгас. В воображении зрителей гордая Мария слилась с образом Авы Гарднер — царственной и недоступной, достойной любви самого великолепного из высокородных аристократов. С тем существенным различием, что беременная героиня фильма погибает от пули этого самого блестящего из героев. Великолепный образец мужественности (о, волшебная фантазия сценариста, не забывшего и про «Фиесту» Хемингуэя) оказался импотентом в силу военного ранения и безумным ревнивцем, очевидно, на почве злополучной травмы.

Гарднер в роскошных туалетах из мастерской МGМ была прекрасна, а Хамфри Богарт, некогда первым принявший у себя в гостях опекаемую Клифом Оуэном провинциальную красотку, сыграл похожую роль и в фильме. Он открыл в босоногой танцовщице незаурядный талант и помог ей стать звездой. Он потом и похоронил гордую Марию. Кладбищенское надгробье с плачущей под дождем мраморной Венерой — Марией Варгас, мужчина в промокшем плаще у его подножия — этот эпизод, вызывавший рыдания зрителей, начинал и завершал фильм.

С изображением несчастной любви Ава — поразительно прекрасная и гордая молодая женщина — справилась. В величественном облике ее героини ощущались некая значительность и незаурядная глубина. Но танцевать фламенко она так и не научилась. Блистательная танцовщица — героиня Гарднер — только мелькает за занавесом, в то время как люди в таверне, где она выступает, беснуются от восторга — тот случай, когда королеву играет свита. Камера скользит по лицам восхищенных мужчин. В танцующую Марию смертельно влюбляется главный герой. Но мы видим лишь тень на занавеске. А ведь как жаль! Ава, ненавидевшая процесс обучения, просто поленилась взять уроки танца, отказавшись от сцен, способных украсить ленту.

Далекая по темпераменту от прямолинейных «голубых героинь», Гарднер нашла свой образ — чувственной, сексуально притягательной фатальной красавицы, женщины с несчастной или приносящей несчастье судьбой.

— Я тогда все здорово угадал про тебя, а? — Хамфри Богарт дегустировал местное вино на вилле Авы в Моралехо. Манкевич курил у камина — вечерами этому грузному человеку было зябко даже здесь.

— Представьте, юная провинциалка, явившаяся в Голливуд, не пила ни капли! — сообщил Богарт. — Все тогда думали, что это наколка Льва, делающего рекламу новой Золушке.

— А я и в самом деле не пила! Только вино пробовала. Но крепкого — ни капли! Мама считала это грехом для девушки! — Ава рассмеялась: — А самое интересное, знаете что? Такого, Джордж, ты даже не мог и предположить, когда сочинял свой сценарий, — я была невинна!

— Микки Руни разнес эту фантастическую историю по всему Голливуду. Но столь пикантная деталь в сценарии не прошла бы. Кто поверит в двадцатилетнюю девственницу? У нас же не фантастический фильм. Зритель должен лишь предположить, что у Марии был возлюбленный. Мы показали мужские ноги, выглядывающие из-под занавески в ее комнате.

— Если честно, это довольно смешно, — поморщился Хамфри. — Попахивает водевилем.

— Или серьезным чувством, — прогудел Манкевич, вороша угли. — Почти что братским.

— И откуда ты это выкопал? Серьезное чувство! — Ава резко поднялась, вспыхнув вдруг гневом. — Нет, кто это вообще выдумал: «серьезное чувство»?!

— Может, тебе просто не везло, детка? — Прищурился сквозь бокал Хамфри.

— Тогда скажите, скажите же ради бога: ну почему мне всю дорогу попадаются мерзавцы?

«Вернулась песня, жизнь вернув…»

— Так я смогу петь? — В палате клиники, где Синатре сделали операцию на связках, сквозь жалюзи падали на кровать полоски солнца, и беззаботное щебетание птиц в саду обещало покой и радость.

— Пока пусть поют птицы. И ваша душа! — Круглую физиономию лучшего отоларинголога в Америке Ван Дорена озарила честная улыбка. Он ждал, когда наконец Синатра, сраженный известием о неполадках на связках, явится для серьезного обследования. Сразу после звонка капризного пациента тому были сделаны все необходимые обследования, результатов которых он страшно боялся. А вскоре посредством совсем не страшной операции были удалены со связок вполне безвредные образования. Как утверждал Ван Дорен, опасность злокачественной опухоли полностью исключалась.

— Вам лучше помолчать недельку. А потом, — он сделал широкий взмах рукой, — хоть на сцену Метрополитен Опера!

Нет худа без добра: доведенный до отчаяния поведением Авы, Фрэнк решился выяснить правду насчет своего горла, как бы ужасна она ни оказалась. И вот, страхи позади, он готов записать диск!

…Фрэнки вошел в огромный зал, где помещалась студия звукозаписи. Давненько он тут не был! В дверях один за другим появлялись музыканты — его старые приятели. Каждого он знал еще с тех пор, когда начинал петь с джаз-оркестрами. Дирижер Нельсон Риддл — величина в мире легкой музыки, был из тех немногих, кто проявил к Фрэнку участие, когда началась полоса неудач. Тогда он не жалел времени, стараясь сделать приличную запись срывающегося голоса Синатры. Но ничего путного из этой затеи не вышло, Фрэнк в гневе разбил записанный диск и больше попыток не повторял.

Внезапная просьба Синатры сделать новую запись удивила дирижера, но ради старой дружбы Нельсон согласился. Он специально аранжировал поппури из ранних шлягеров Синатры, смягчив звучание голоса и, несмотря на свою занятость, выкроил день для Фрэнка.

Оркестр плавно начал вступление. Фрэнк знал, что вначале будет проиграно все музыкальное сопровождение, потом уже начнется пробная запись. Обычно в тот момент, когда палочка дирижера делала ему знак «приготовиться», он ощущал выброс адреналина, и все дальнейшее неслось как по накатанной лыжне. Сейчас, заметив поданный Нельсоном знак, Фрэнк почувствовал, как заколотилось его сердце. И ощутил физически, что музыканты и сам руководитель оркестра испытывают в этот момент. Да, это был страх — страх провала потерявшего голос певца. Никто еще не знал, что Фрэнк снова поет. Он и сам в этот момент не был уверен, что его домашние распевки — не временное чудо и что вместо мягко льющихся звуков из его горла не вырвется сипение.