Жемчуг проклятых - Маргарет Брентон

— Нест, однажды я чуть не сжег церковь, — сказал он и с мрачным удовольствием пронаблюдал, как она меняется в лице.

Пожалуй, это был его самый скверный поступок. Пожалуй, именно этого и следовало ожидать от дьявольского отродья. Но тетка и отец тогда испугались. По-настоящему испугались. Тетка больше не принимала Ронана у себя в гостях (на радость племяннику), а отец, конечно, избил его до полусмерти, но… Что-то изменилось в их отношениях. С той ночи отец смотрел на Ронана не только с пренебрежением и неизменной подозрительностью (что ты еще натворил, гадкий мальчишка?), а с некоторой долей страха (кто ты, что ты?). И теперь Ронан, пожалуй, мог бы ему ответить… Если бы только мог сформулировать ответ.

А церковь поджечь следовало. Жалко только, что она не сгорела дотла, до головешек. Гнусное место, где Ронан задыхался от тоски и ужаса, а матушку так мучили… Кроткую, безответную матушку.

В этой церкви, как и в других церквушках по всему Айрширу, имелся особый стул. Позорный. В стену у входа была вбита еще и цепь с железный ошейником, к которому в былые времена за час до утренней службы приковывали нарушителя спокойствия, но за несколько веков бездействия ошейник успел проржаветь. Зато стулом время от времени пользовались. На него сажали или даже ставили тех, кто согрешил и заслужил всеобщее осуждение. Стул располагался у кафедры, так, что грешник находился лицом ко всей пастве, и вся эта толпа надменных петухов и туповатых клуш, сгрудившихся на скамьях, как на насестах, могли с осуждением на него смотреть, а пастору было особенно удобно обличать грешника.

Или грешницу.

Матушку сажали на стул четырежды. И всякий раз — по настоянию отца.

Нет, не отца. Мистера Ханта.

Хант никогда не объяснял, за что он наказывает жену. Он считался почтенным и безупречным членом общины, и сомнений в его словах ни у кого не рождалось. Желает наказать — значит, согрешила. Да еще как-нибудь гадко. Против такого-то добродетельного человека…

Матушка сидела на позорном стуле и смотрела перед собой своим обычным, отрешенным и нежным взглядом, и, кажется, ей было совершенно все равно, что столько взоров пронзают ее, как клинки, что в ее адрес произносятся слова осуждения.

Но Ронан, сидевший рядом с отцом и теткой, задыхался от бессильного гнева и от нестерпимого, до боли, почти до головокружения, зуда под перчатками. Всякий раз, когда от волнения у него выступала испарина, руки начинали невыносимо чесаться, но он стискивал зубы и терпел. Однажды тетушка Джин, заметив, как он ерзает, шепотом предложила ему тоже присесть на стул и попросить прощение за грех своего рождения. Может, тогда Господь омоет его руки живительной водой, и сотрет с них дьявольскую отметину, сделает его похожим на других детей. Но Ронан не стал ничего просить, лишь возненавидел их все еще сильнее. Отца и тетку, священника и паству, само здание церкви и особенно этот проклятый стул…

Ронану было одиннадцать лет, когда он принял решение его сжечь. Если получится, то и церковь. Но для начала стул.

Он украл масло, которым заправляли лампы. И щепу. И две спички вместо огнива — ему понравилось, что новомодные спички называют «Люциферами».

Он пробрался в церковь ночью, полил стул маслом, разложил под ним костерок, очень старательно чиркнул спичкой об пол — и она сразу вспыхнула. И огонек занялся так весело…

Ронан вообще-то ожидал, что Бог его покарает. Пошлет молнию, рой саранчи или что-нибудь в этом роде. Но ему было все равно: он готов был навлечь на себя кару Божью, лишь бы не видеть больше никогда, как они мучают матушку…

Однако ничего не случилось. Казалось, Бог был на его стороне: спичка загорелась сразу, щепки легко занялись, и стул вспыхнул так, что пламя осветило всю церковь. Ее строгие белые стены без единой картины или даже распятия впервые показались Ронану красивыми. Он стоял и смотрел.

Когда отсветы пламени, плескавшиеся в окнах, привлекли внимание, и прихожане сбежались в свой храм, он так и стоял возле горящего стула… Поскольку Ронан был сыном мистера Ханта, никто не посмел его тронуть. А еще они говорили, что глаза у него были жуткие. Черные, будто без белка, как у демона.

Конечно, как только прибежал мистер Хант, наваждение кончилось: он ударил сына тростью прямо в церкви, сбил с ног, выволок во двор, где продолжил избиение, потом потащил домой и там добавил. И вообще, наверное, убил бы, если бы тетушка Джин не выступила в роли ангела, перехватившего занесенную руку Авраама. Правда, ангел вряд ли припугнул Авраама ссылкой в Австралию за детоубийство. По крайней мере, Библия об этом умалчивает.

Но Ронан даже боли-то толком не чувствовал, так был потрясен своим поступком.

И своей победой. Ведь он победил. Больше матушку на позорный стул не сажали: ни в той церкви, ни в какой другой.

— Такая вот история, Нест. Что, убедилась в моей правоте?

— Лишь в том, что ты хороший сын, — отозвалась Нест.

Она вновь уселась на овчину рядом с Мэри и тщательно вычищала ей грязь из-под ногтей, что, на взгляд Ронана, было процедурой запредельно бесполезной. Вряд ли матушка так уверует в чистоплотность, что перестанет требовать сырое мясо. А после каждого обеда руки ее по локоть бывали в крови и кроличьем пухе. Хорошо, что Нест стучала камнем по стене пещеры, прежде чем войти. Удавалось сполоснуть Мэри лицо и руки.

— Ты совсем меня не боишься? — уточнил Ронан.

— Боюсь, конечно. Поэтому к Холлоустэпу я тебя не пущу. Вдруг ты и ему что-нибудь подожжешь.

— Не что-нибудь, а лавку.

— Он над лавкой квартирует.

— Какой неудачный выбор жилья.

— И там другие лавки через стену.

— Их владельцам следовало лучше присматриваться к соседям.

— Нет, Ронан, — устало сказала Нест. — Я не позволю тебе сжечь лавку Холлоустэпа.

— А что тогда? — Ронан был озадачен. — Сарай? Можно сарай?

— Нет, нет и еще раз нет! Я знаю, к кому обратиться за помощью. Лучше скажи мне…

Нест почему-то зарделась, и Ронан, озадаченный, взял ее за руку, и еще сильнее удивился, когда Нест вырвалась. С чего это она?

— А вдруг мы с тобой тоже совершили блудодейство, и у меня будет ребенок, как у Милли? Мы с тобой могли его как-нибудь нацеловать?

— Че-ерт, — протянул он. — Ну ты даешь, Нест!

Иногда Ронан позволял себе мечтать.

Вернее, позволял мечтам сформироваться перед его внутренним взором. Он не выстраивал для себя желанную картину — она являлась сама собой, иной раз удивляя его какими-то неожиданными деталями. В его мечтах присутствовало море. А ведь, вроде бы, не за что ему море любить, у моря матушка сошла с ума, но… Море жило в его мечтах. Запах, шум, перешептывание волн, надрывные крики чаек. Странно: в тот день он, казалось, и не заметил моря, думая только о матушке. Но море затопило его сны.