Цирк Умберто - Эдуард Басс

Вашек было рассердился, но овладел собой.

— Не хнычь, Еленка. Паоло — прохвост. А раз уж ты принесла пирог, так мы его можем съесть вдвоем.

Они вошли в неосвещенный зал и почти на том самом месте, где недавно Паоло объяснялся Еленке в любви, устроили пиршество в память о юном африканце, к которому девочка была преисполнена нежности, а мальчик — презрения.

Несколько дней спустя снялся с якоря и цирк Умберто. Когда фургоны уже тронулись, пришел Восатка с известием о том, что минувшей ночью умер Гейн Мозеке. Дважды за зиму, не оправившись от простуды, вставал он за стойку, на третий раз у него сделалось воспаление легких, и организм не выдержал.

— А мы и на похоронах не сможем быть, — покачал головой Керголец, стоя среди разворачивавшихся возов.

— И так и так не смогли бы, — отозвался Восатка, — бедняга пожелал, чтобы его похоронили на родине.

— Куда же его повезут? — спросил Буреш; он уже сидел на жеребце и держал лошадь Восатки.

— В Букстегуде, — ответил сержант и, подтянув подпругу, вскочил в седло.

— Букстегуде… Букстегуде… — прошептал Карас.

Из далекого прошлого на него повеяло чем-то трогательно знакомым. Да, Букстегуде было первым местечком, через которое они в Вашеком проехали в тот раз навстречу неизвестности. Тогда это название явилось для Антонина символом загадочной судьбы, таинственного будущего. Теперь же Карас ощутил его лишь как слабый аромат былого. Букстегуде, городок, каких тысячи на земле… Люди там рождаются, как и повсюду. Рождаются и умирают. Приезжают умирать, а то и возвращаются уже мертвыми…

Это было последнее, о чем подумал Антонин, залезая в вагончик.

— …как этот толстяк Мозеке. Во что бы то ни стало — быть верным Горной Снежне!

Часть третья

Чудесное мартовское воскресенье, у набережной вьются чайки, часы на соборе святого Павла бьют десять. Розалия Лангерман, уже взрослая барышня, быстрым шагом направляется ко входу в городской сад. На ней крохотная надетая набекрень шляпка и длинная юбка с турнюром. Она торопится, но не может сдержать улыбки: ведь молодой человек в сером пальто, который прохаживается у входа, — это Вашек, прославленный укротитель из цирка Умберто. Он нетерпеливо поджидает ее, хотя она вовсе не опаздывает! Разве не сам он шепнул вчера: «Ровно в десять!» А ведь она могла и опоздать — три весенних платья нужно было доделать еще сегодня, чтобы их успели разнести до обеда. Вчера она провозилась с ними до десяти вечера, а в половине восьмого утра уже снова сидела в мастерской. У нее всегда дело спорится, но сегодня игла буквально мелькала в ее пальцах, ибо сердце Розалии преисполнено блаженства — в десять часов ее ожидает желанное, сладостное первое свидание.

Боже мой, что же приводит людей к счастливому свиданию? Она любила Вашека с детских лет, с тех пор, как он появился у них вместе с отцом и властно вторгся в ее невинные игры. С каким сердечным участием следили они с матерью за его успехами, когда маленький Вашек еще только учился ездить и прыгать. Год за годом он и его отец возвращались к ним, и всякий раз Вашек приезжал, обогащенный новым опытом, пока не стал вызывать всеобщее восхищение своим жокейским и акробатическим искусством. Года три назад господин Буреш заявил, что Вашек — уже взрослый мужчина и обладает всеми качествами первоклассного жокея. А через несколько дней после этого Вашек, громко смеясь, рассказывал о панике в цирке, вызванной исчезновением укротителя, их капитана-француза. Великан сбежал со страху перед госпожой Гаммершмидт, сбежал вместе с тиграми и помощником, опасаясь, как бы вдова не женила его на себе. Но львы и медведи остались — они принадлежали Бервицу, и кому ж еще было работать с ними, как не Вашеку: он вырос вместе с львятами, ежедневно кормил их, ухаживал за ними, а двух младших, Суматру и Борнео, еще мальчиком носил на руках. Розалия помнит, как она испугалась, узнав, что отныне Вашек ежедневно будет входить в клетку ко львам; тогда ее сердце впервые так странно сжалось… Ведь это опасно! Но Вашек смеялся и успокаивал ее. Пустяки, говорил он самоуверенно, львы и тигры — это всего-навсего большие игривые кошки; с ними просто нужно уметь обращаться. Ее эти доводы не утешили, и именно в те дни она поняла, что любит его как родного. Ее радовало, что и господин Карас был недоволен и уговаривал Вашека не заигрывать со зверями, ведь львы — это совсем не то, что лошади. Но Вашек и слушать не хотел. «Это нас повсюду подстерегает, отец, — сказал он тогда, — и на лошади можно разбиться, и когда крутишь сальто — разве угадаешь? Тут я хоть знаю, с кем имею дело. И потом, не закрывать же цирк — это моя работа, мой долг; все должно идти своим чередом». Так он начал выступать со львами и медведями, а год спустя взялся за дрессировку новых тигров, которых приобрел Бервиц. Сколько страху она натерпелась, с каким волнением прислушивалась изо дня в день к его шагам на лестнице, с какой тревогой окидывала его взглядом — не висит ли рука на перевязи! А когда весной они уехали — стало так одиноко, так тоскливо и грустно… Тут-то Розалия и осознала всю меру своей любви — пожалуй, брата она любила бы меньше. Она вся трепетала, думая о нем, и чуть не сошла с ума от радости, когда они с мамой получили известие — цирк возвращается и Вашек здоров. А он и не подозревал о ее чувствах. Приезжал к ним из года в год — все такой же загорелый, мускулистый, спокойный и сдержанный в каждом движении — и относился к ней все с той же товарищеской теплотой… не больше. Лишь совсем недавно, недели две тому назад, он вдруг загляделся на нее как-то по-особенному, ее даже в жар бросило, она смутилась. А в другой раз, когда они на минутку остались одни, он поймал ее за руки и произнес: «Знаешь, Розалия, ты очень красивая девушка». Потом он несколько раз нежно гладил ее по плечу, сталкиваясь с ней в прихожей или на лестнице. А вчера… Вчера он проскользнул к ней, когда она убирала комнату, крепко обнял ее сзади за плечи и тихонько сказал: «Розалия… Мы… Разве нам не пора кое-что сказать друг другу?» Она обомлела и даже не помнит, как выдавила: «Если ты так считаешь… Вашку…» А он, этот сильный и самоуверенный Вашку, который одним взглядом усмирял тигров и львов, боязливо оглянулся и прошептал: «Тогда приходи… завтра в десять… к воротам парка…» — и исчез. И вот теперь он здесь, ждет ее, уже заметил, идет навстречу, снимает шляпу и взволнованно говорит:

— Как хорошо, что ты пришла.

Они пожимают друг другу руки, и Розалия рассказывает, как спешила с шитьем, как боялась, что придется отвозить платья заказчицам и она не успеет сюда, — к счастью, хозяйка поручила это младшим мастерицам. А Вашек — они уже идут по аллее — рассказывает, в свою очередь, о зверях, ставших с наступлением весны невнимательными и нервными. Розалия говорит, что ее хозяйка в последние дни тоже нервничает, швыряет им все под ноги — вероятно, весна действует на нее так же, как на зверей. Вашек замечает, что это вполне возможно, хотя чаще люди более толстокожи, нежели хищные звери или слоны.

— Неужто слоны такие неженки? — удивляется Розалия.

— О, слоны — самые чувствительные животные, — убежденно отвечает Вашек. — Слоны пугаются малейшего шороха. Однажды у нас из клетки убежала белка и забралась в слоновник. Видела бы ты, какой шум подняли шесть наших слонов. Они ревели, рвались с цепей, дрожали мелкой дрожью, а мы никак не могли понять, в чем дело, пока не увидели наверху, под потолком, съежившуюся белку.

— А что сказал Ар-Шегир?

— Ар-Шегир очень рассердился. Он сказал, что слоны и гуси оберегают порядок в мире, и если бы каждый добросовестно исполнял свои обязанности, его любимцам не пришлось бы нервничать. И потребовал, чтобы белку казнили для острастки.

— Но вы, конечно, этого не сделали…

— Нет, и Ар-Шегир бранил нас за то, что мы не из царственного рода. Стареет. В этом году ему пришлось купить себе очки, и теперь у него прибавилось хлопот: оба слоненка то и дело стаскивают их с носа.

— Разве слоны такие проказники?

— У, еще какие! Тащат все, что им понравится, особенно — ключи от своих цепей.

— Что же они с ними делают?

— Прячут в сене или съедают. Чаще всего съедают. Со слонами глаз да глаз нужен.

Вашек замолчал. Розалия тоже притихла. Они не спеша шли рядом, забыв о животных и о хозяйке, думая только о том, как хорошо им вот так вместе гулять. Вашек взял Розалию за руку, и девушка подивилась тому, какая у него твердая, мозолистая ладонь. Тепло и сладостное волнение сковывали мысль, заставляли Розалию замирать от блаженства. Надо сказать ей что-нибудь ласковое — свидание, как никак! — страдал Вашек, не зная, с чего начать. Все, что приходило в голову, казалось невероятно глупым; к тому же, глядя на разрумянившееся лицо девушки, на ее сияющие глаза, он находил Розалию такой божественно прекрасной, что слова застревали у него в горле. Рядом с ним шла не девочка, участница его детских игр, а элегантная городская барышня. Кем он был в сравнении с ней? Простым парнем из цирка, который возится с лошадьми да клетками. Его самоуверенность как рукой сняло. Вашеку захотелось исчезнуть, забиться в какой-нибудь темный угол… Теперь бы заговорить, высказать все, что на сердце, но прервать томительное молчание страшнее, чем войти в клетку к тиграм. Да и что ей сказать? Розалия, я люблю тебя? Розалия, ты прекрасна? Если бы он хоть мог обратиться к ней на вы — это больше соответствовало бы его чувствам. И потом — как отнесется она к его признанию? Не посмеется ли над ним? Не обидится ли? Нет, пожалуй. Ну, а что, если… Что, если у Розалии уже кто-нибудь есть, и она гуляет с ним просто как с товарищем?! Он ей скажет: «Розалия, я люблю тебя», а она отшатнется и ответит: «Вашек, мне очень жаль, но я помолвлена с другим…»