Угрюм-река - Вячеслав Шишков

– Нет, не подойдет. Сама знаешь, половина денег сыну принадлежит, да надо и Марью Кирилловну не обидеть. Сама, чай, понимаешь.

– Ну, тогда прощай. Больше не о чем и толковать нам. До свиданья, Петя, уходи. Хочешь на дорожку посошок?

– Не пью. Бросил. И подь ты к черту со своим вином! Мне тебя надо!

– А мне Прохора.

– Анфиса!!

– Петька!!

Петр Данилыч плюнул, прошипел сквозь стиснутые зубы: «Змея ты», – и вышел, грузно вымещая каблуками злобу.

XVII

С того лихого дня, как появилась в этих местах Нина Куприянова, Анфиса все время в нервном напряжении. «Теперь или никогда», – подталкивала она свою волю, но не желала сгрудить ее в один удар, воля безвольно растекалась средь путаных Анфисиных тропинок. Так было потому, что Анфиса не имела твердого хотенья, она легковерно ставила ставку то на того, то на другого и на козырного своего туза – Прохора Петровича, и выходило так, что ее карта всюду бита. И нет больше такого человека в ее жизни, который дал бы умную укрепу ее думам. Был Шапошников – и Шапошникова нет. Нет!

Анфиса стала сильно попивать. Все внутри ее перегорело.

Врет старик! Только бы Анфисе захотеть – Петр Данилыч все для нее сделает: сына ограбит, жену пустит по миру, пойдет на любое зло. А не захочет старик по-хорошему, она сумеет припугнуть его, она такую покажет ему штучку – льстивой собачкой станет Петр бегать за Анфисой, вилять хвостом и ластиться. Впрочем, Анфиса припугнет сначала Прохора. В последний раз попробует Анфиса силу своих чар над ним, а там видно будет; она теперь и сама не знает, в какую яму толкнет ее неукротимый, своевольный бабий нрав. Скорей бы уж...

Пила Анфиса три дня, три ночи. Пила одна. В комнатах темно: три дня, три ночи не открывались ставни, вольный свет не проникал сюда. Лишилась света и душа Анфисы. Переплакана, передумана была вся жизнь. Руку на себя подымала Анфиса, но рука не повиновалась воле: и рука, и мозг, и сердце – все вразброд, нет опоры, нет хозяина, лишь голое отчаянье в углу сидит, а на столе стакан с вином. Перед образом лампадка, лампадку ту бережно Анфиса заправляет, неугасимый огонек хочет зажечь в Анфисе былую веру в Бога, в жизнь – не может: Анфисе незачем молиться Богу, Анфиса больше не верит в жизнь, Анфиса умерла. Но погодите Анфису хоронить! Она и мертвая себя покажет...

Снятся ей сны странные. Как-то проснулась: в головах икона Богородицы, а в ногах, прилепленная к стенке кровати, восковая свеча стоит. Кто ж хоронить ее собрался? Должно быть, во сне, сама. С тайным страхом водрузила обратно Богородицу, восковую свечу сняла. Как-то проснулась: стол белой скатертью накрыт, на столе – самовар без воды, чашки, варенье, хлеб. Удивилась Анфиса: во сне понаставила сама, должно быть. Как-то проснулась Анфиса: возле нее, на стуле, сам Прохор. Анфиса вскрикнула.

– Не бойся, – сказал Прохор. – Не бойтесь, Анфиса Петровна. Я вот зачем...

Он встал, и Анфиса встала.

– Сейчас, сейчас, – сказала она растерянно и задыхаясь, – я сейчас. А что у нас, ночь или день?

– Вечер, одиннадцать часов.

– Не гневайтесь, побудьте одни. Я мигом, – сказала Анфиса и ушла.

Прохор курил папиросу за папиросой, взатяжку, жадно: организм как бы наверстывал, что зачеркнула в нервах недавняя болезнь. Все такая же прекрасная и свежая, вошла Анфиса. Но Прохор заметил, что глаза ее припухли, в тонких бровях жест страдания, а в лице и в голосе взволнованная грусть. Она в светлом простом платье, мрамор рук открыт до плеч, возле правого плеча искусственный цветок камелии. Густые косы собраны сзади в тугую, свернутую калачом змею. На груди золотой медальон-сердечко. Прохор знает, что в медальоне том прядь его, Прохора, волос.

– Что ж, может, убить меня пришел? Только не убьешь меня – я мертвая.

– Оставь, Анфиса. Я за делом. Садись скорей.

Но Анфиса не села. Она открыла ставни, распахнула окно в сад: за окном действительно прозрачно – тихая ночь была, на сизом небе чертились едва опушенные листвой деревья. Свежий воздух плыл в сонные комнаты Анфисы, огонек лампады колыхался. Где-то там, за деревьями, за крышами, в краю далеком вспыхивали молчаливые зарницы: как бы не пришла гроза.

Тихо говорила Анфиса сама с собой в ночную тишь:

– Жить нам вместе, умереть нам вместе. Ежели ты наособицу жив, сокол, значит – я мертва.

– Брось глупые речи, Анфиса.

Белая, взволнованная, она стояла в трех шагах от Прохора, из закрытых глаз ее текли слезы.

Прохор встал, вздохнул, широко прошелся, сел возле открытого окна, Анфиса повернулась к нему, он тогда с раздражением пересел на диван, к печке. Холодные руки его покрылись липким потом, во рту пересыхало.

– Я никогда не позволю тебе обирать отца и делать несчастной мать мою. У отца деньги не его, а мои: я нажил. Отец, как старый колпак, сегодня утром раскис, распустил нюни и долго рассказывал мне про ваш с ним разговор. Так вот знайте, Анфиса Петровна, никаких разводов, никаких ваших свадеб. Иначе... Дайте мне рюмку вина, коньяку. Я слаб. – Он оперся локтем в стол и прижался виском к ладони. Бледность растеклась по его лицу, свет лампы желтил, заострял нос и впалые щеки.

И как выпил обжигающую рюмку и как хлебнул густой душистой наливки из облепихи-ягоды, в лице заиграла жизнь, упрямая тугая складка меж бровей обмякла. Но его сердце не могло обмякнуть, сердце возненавидело Анфису навсегда.

– Анфиса, я тебя люблю по-прежнему, – сказал он озлобленным умом своим. В темных глазах Прохора пряталось коварство, но отреченный взор Анфисы на этот раз ничего не отгадал: Анфиса тотчас же поверила, бросилась ему на шею.

– Любишь? Неужто любишь?!

– Да, да, да. Только выслушай меня, пожалуйста, – по-холодному поцеловал, по-холодному усадил ее возле себя. – Слушай.

Но где ж ей слушать, когда не хватает воздуху и волною хлещет по жилам кровь.

Прохор говорил негромко, но отрывисто и за рюмкой рюмку тянул вино.

– Значит, все будет хорошо... Только ты не мешай нашей свадьбе, вообще не мешай нам жить. А я тебя никогда не забуду, Анфиса... Тайно стану любить тебя.

Эти слова поразили Анфису, как гром. И первый раскат грома ударил где-то там, вдали.

– Та-а-к, – протянула Анфиса, и голос ее под тугими ударами сердца шел волной. – Так, так, так... Вот это любовь! Ну, спасибо тебе на этакой любви. А вот что... – Она встала, и ноздри ее расширились; дыхание вылетало с шумом. А она как молнией посверкала глазами на примолкшего Прохора.

– Женись, молодчик, женись. – Она сейчас говорила высоким голосом, привстав на цыпочки и запрокинув голову свою. – Женись, а я за отца твоего выйду и все равно погублю тебя своей любовью. Все равно. Эх, младен! Плохо ты меня знаешь. Если ты променял меня на какую-то богородицу, так я-то тебя, сокол, ни на кого не променяю... Увидишь!

Она схватила бутылку коньяку и прямо из горлышка отхлебнула несколько глотков. За окном стали шуметь деревья, по комнате заходили ветерки.

– Вот, – сказала она и сорвала крест с груди, – вот у крестика ключик привязан, ключик этот от потайной шкатулки, а в той шкатулке штучка есть. Как служила я у дедушки твоего, покойного Данилы, в горничных, он мне, девчонке, браслетку подарил. А на браслетке-то кой-какие буковки прописаны. Кой-какие... Ха-ха!.. Показывала я штучку эту одному человеку-знатецу, здесь живет этот человек-то, парень дотошный, мозговой. Да еще бумажку одну показывала; у дедушки Данилы в кованой шкатулочке нашла, – все убиенные переписаны, дедка день и ночь в молитве поминал их. Так и написано – «мною убиенные»... Чуешь? И выходит: не Ибрагишка убивец-то, вы убивцы-то, твой дедка Данила убивец-то подлый, живорез. На вас, Прошенька, вся кровь падет... – Анфиса говорила приторно-сладко, певуче, и хоть не было в ее голосе угрозы и глаза Анфисы улыбались, но от внутренней силы слов тех стало Прохору страшно.

– Ну?! – нажал он на голос, стараясь запугать Анфису и победить в себе сложное чувство омерзения и страха перед ней.

Она села рядом с ним, с явно притворной шаловливостью погладила его волосы и, заглядывая в глаза его, издевательски проворковала:

– Дак вот, Прошенька, любое выбирай: либо женись на мне, либо – к прокурору. Суд, огласка – и все богатство отберут от вас. – Она обняла его и, с жестким блеском в глазах, жадно поцеловала в губы.

Прохор не в силах был сопротивляться: хмель одолевал его, он весь ослаб.

– И другая лазеечка есть. Да, может, не лазеечка, а самые главные ворота: дам Куприяновым стафет и сама поеду к ним вашу с девкой свадьбу рушить.

Прохора бил озноб. Анфиса тоже дрожала. Стуча зубами, Прохор спросил:

– А где шкатулка?

– Шкатулка эвот, а ключик вот...

Анфиса вдруг откачнулась от Прохора, пытливо и люто взглянула в его горящие решимостью глаза, быстро поднялась. Прохор вскочил, схватил Анфису за руки пониже плеч, опрокинул ее на затрещавший стол.

– Браслет! Ключ!!

Анфиса, не разжимая губ, засмеялась в нос. Прохор судорожно рванул цепочку с ключом, подбежал к кровати, выхватил из-под подушки кованый ларец. Анфиса зверем накинулась на него сзади и сильными руками вцепилась ему в горло. Прохор, изловчившись, подмял Анфису под себя, и оба, злобные, безумные, барахтались на широкой кровати. Прохор стал яростно душить ее, упираясь коленом в грудь. Анфиса захрипела. Напрягая всю силу, она сбросила его с себя и по-волчьи, с визгом, куснула руку. Оба в схватке упали с кровати, катались по полу, пыхтели, ругались, шипя как змеи. Запахло крепким потом. Пьяный Прохор задыхался, изнемогал. Из его укушенного пальца текла кровь. Анфиса в неудержимом припадке царапала ему лицо, ее изорванное платье тоже запачкалось кровью. Поймав момент, она, как степная волчица, взбросилась на Прохора верхом, крепко стиснула его руки, упала грудью ему на грудь и, закрыв глаза, стала неистово целовать его, твердя сквозь стон: