Московские тюрьмы - Алексей Мясников

Ох уж эта специализация! С одной стороны, каждая кухарка должна управлять государством, с другой — могучий Комитет отстраняется от управления. Сажать — пожалуйста, а как сделать, чтобы меньше было жертв негодной политики — не его забота. Да, пожалуй, невыгодно: сократиться преступность — сократятся штаты Комитета.

Ведь и тут «от достигнутого». По закону наблюдательного Паркинсона смысл жизни каждого бюрократического ведомства в расширении.

А как карательным органам расширяться без преступников? Не было бы их, так выдумали бы. Да что там — вовсю выдумывают! Надо же антисоветскому Управлению чем-то заполнять отчетность, да так, чтобы объем работы все рос, а сотрудников хронически не хватало — как иначе расшириться? Когда им надо — все могут, ничто не останавливает, когда не надо — вмиг специализация, бюрократические препоны. А как же интересы государства? На это ЦК, а мы лишь вооруженный отряд партии. Значит, вывеска на фасаде Лубянки фальшивая. Это Комитет не государственной, а Комитет партийной безопасности. Так он и должен называться — КПБ. Синоним и олицетворение коммунистической партии большевиков.

Что же делать со статьей? Оставлять рискованно, КГБ она не нужна. Отдам-ка следователю, так и так к нему попадет. Лучше сам. Ведь по его заказу, для него, собственно, написана — пригодится на лекциях. Если он действительно озабочен причинами преступности, если искренне интересуется моим мнением, то ему это надо.

Следователь появился лишь в декабре. Когда я напомнил о нашей беседе и предложил принести рукопись, он поморщился, припоминая: «О чем там?» Я сказал. «Это не ново. Несите, если хотите».

Навязываться я не хотел. Очевидно, в вопросах ко мне его интересовала не сама проблема, а мое отношение к ней, точка зрения. Он изучал меня, а не проблему. К концу следствия он решил, что меня уже знает достаточно, и больше его ничего не интересовало. Он закрывал дело, а я лез в какие-то споры, это было уже некстати. Потом, после суда, один добрый сокамерник посоветовал избавиться от рукописи.

Удалось пронести адвокату. Черновик и все остальные бумаги, записи, как и следовало ожидать, потом исчезли.

Много было всяких бесед с разным начальством, но как и рукопись «173 свидетельства», никто не обсуждал написанное мною в тюрьмах и на зоне. Были реплики, угрозы, из которых явствовало, что бумаги у них, но по существу никто не говорил и не спорил. Они не затевали обсуждения, может быть, не желая признавать воровства бумаг, но я думаю, что им это было просто неинтересно. Ты — зэк, преступник и твое преступное мнение они не берут всерьез. Карать или не карать — к этому сводится отношение к написанному. Нового дела мне не пришили, отпустили по концу срока. И на том спасибо. Дроздов был прав: твои знания, твоя боль, твое мнение — им это не нужно. Общественные, государственные проблемы решаются далеко наверху, оттуда виднее, а люди в погонах всего лишь исполнители. Они не лезут в политику. Они, имеющие определенную власть, считающие себя образованными и неглупыми, не трогают то, что может обжечь, а ты — никто, изолированное, подневольное существо, и без того горишь синим пламенем и еще лезешь туда, куда даже им недоступно. Кто ж тебя будет слушать? Твоя писанина только раздражает, настораживает и сердит их. Умник, дурак безнадежный — вот ты кто. Там надо было доказывать, а не здесь. За решеткой ты никому ничего не докажешь. Тебя просто не слушают.

Глава 4. Лефортово (продолжение)

Изменник Дроздов

Вертикаль и горизонталь. Власть и подвластные. Тюремщики и камерники. Все для меня было ново. Каждый день давал пищу для размышлений как о начальстве и характере власти, так и о людях, с кем столкнула тюрьма. Эта горизонтальная сторона отношений складывалась так непросто, люди выглядят и ведут себя здесь так необычно, что, казалось, я впервые начал узнавать людей.

Дроздов — колоритная фигура. Умен, нахватан. Жил «наверху». Последние пять лет — на самом «низу». И сладкого, и горького в своей жизни хлебнул вдоволь. Казалось бы, должен уметь относиться к людям. А нет — хищный и жадный. Первая реакция — подмять под себя. Он ведь не случайно не поздоровался, когда вошел, и долго ходил большой и хмурый. Персону разыгрывал. С первой минуты следовало трепетать. Не слушать, а слушаться. Я — дикарь, новичок, естественно, отнесся к нему, как к старшему, опытному, многострадальному. Показал мне шелуху на ногах — кожа сохнет от витаминного голода. Зубы сплошь железные, еще во время следствия выпали — нервы. Нагибаться больно — радикулит. Камеру полагалось каждый день протирать. Мы это делали дважды — утром и вечером. И всегда налет тонкой угольно-черной пыли. Откуда? Ни одной щели, все кругом закупорено. Окно задраено и в «наморднике». А пыль откуда-то оседала. Верная чахотка, если не жить в чистоте. Виктор предложил мне протирать пол, а сам все остальное: кровати, которые по-зэковски надо называть «шконарями», столик, окно, умывальник. У человека радикулит — под кроватями я с тряпкой ползал.

Рассказам его внимал, открыв рот. Учился у него и восхищался его знанием уголовного кодекса назубок. Память незаурядная. Я называл любую страницу Кодекса и он наизусть говорил, какие там номера и формулировки статей. Откроешь кодекс — все правильно. Второй раз в жизни встречаю такого. Один был в армии, с исторически яркой фамилией — Шкуро. Тот знал наизусть «12 стульев», «Золотого теленка». И так же его проверяли. Но здесь закон был нужнее, феноменальная память и знания Дроздова оказались весьма кстати. У него — личный учебник «Советское уголовное право. Часть особенная», там кое-что и по моим статьям. Непривычный к сухоте и многозначности юридических формул, я привыкал их понимать благодаря Дроздову.

Но что у него был за тон, что за обращение! То и дело ворчит, раздражается по пустякам, вместо объяснений — нотации, лавина замечаний, упреков и так каждый день. Поначалу терпел, во многом по существу он был прав. Да и он извинялся расшатанностью нервов. Но пришлось-таки осадить. На стене висят «Правила внутреннего распорядка». Написано, что прогулка два часа, а у нас час. Почему? Виктор говорит: «Не может быть, читай внимательнее». Раз пять прочитал — два часа. Он встает со шконки, смотрит, куда я тычу.

— Это для осужденных, а ты кто? Болван!

Да, осечка. Как-то в голову не пришло, что в следственной тюрьме есть и осужденные и что их режим может отличаться. Но, простите, почему болван?

— Еще раз так обзовешь, и я прекращаю отношения.

Он промолчал. В обращении, в разговоре, в игре ли — всегда брал верх. Знал он, действительно, больше меня. А в игре я совсем не ровня. У него были шашки и кости для нардов — зары. Картонная: шашечная доска с обратной стороны аккуратно разлинована карандашом для нардов. И домино. Но в домино мы не играли, оно было для преферанса. К обычному набору добавляется 10 костей — получается нужное количество карт. Чтоб отличить эти десять костей, закрашиваем поперечную прорезь зубным порошком — все кости разные. Эта, например, семерка, эта — восьмерка, эта — дама, туз — надо только запомнить значение каждой костяшки. Сначала я пользовался таблицей, через два дня играешь уже свободно, как настоящими картами. Пуля на пятьдесят занимала полдня. Время за преферансом летит стремительно. Я засыпал с комбинациями в голове. Вот, думаю, завтра я ему покажу. Но, кажется, ни разу так и не выиграл. Проигрывать стал меньше, копейки, но выиграть у Виктора невозможно. В шашки, нарды я еще сопротивлялся, потому он не любил их, а в преферансе Дроздов царил. Очень он не любил проигрывать. Азартны мы оба, но с опытом я стал подозревать, что он иногда передергивает. Точно помню однажды, когда пуля закрывалась в мою пользу и карта шла, Виктор нарочно неправильно положил кости. В таких случаях приходится пересдавать. Впрочем, я чаще ошибался, он всегда меня поправлял, у него ошибок не было, а появляться стали, когда игра пошла серьезней и всегда лишь в критический для него момент. Правда, такие моменты создавалась довольно редко. Играл он превосходно, рассчитывал далеко вперед. Я же играл, как повезет. Никаких, естественно, натуральных денег, только спортивный азарт. Но какой! И какое удовольствие на глазах надзирателей шпариться с утра до вечера в карты, которые строго запрещены. И не в дурака, а в самую денежную игру — преферанс. Контролеры или не догадывались, или придраться нельзя — со стороны ни дать ни взять — домино. На зоне, в Пермском спецлагере, где-нибудь в укромном месте, в баньке Виктор ежедневно коротал время за преферансом. Подобралась своя компания.