Хроника великого джута - Валерий Михайлов

Следующий вопрос Сармана бил в самую точку новой кампании:

«Законы истории порождают классы, которые проходят определенную ступень развития; куда на гибель ведете казахов, еще не изживших родовых пережитков?»

Что же ответил Курамысов?

«Мне, товарищи, очень неудобно выпускать против такого негодяя самого Ленина и доказывать правоту Лениным. Мне очень этого не хочется, это было бы издевательством над Лениным, в котором пусть изощряются правые, старающиеся подстричь, причесать Ленина под Бухарина… Но мне кажется, что об этом уже высказались казахские трудящиеся массы, беднота и середняки, которые сами идут в колхозы, сами создают основы социализма…»

Как видим, доказательства еще жиже, чем у тов. Сталина.

Координатор коллективизации сельского хозяйства в целом по стране Каганович (заморивший голодом миллионы людей, а сам благополучно здравствовавший до недавнего времени) говорил 21 ноября 1929 года в Москве об итогах ноябрьского Пленума ЦК ВКП(б) (маленькая буквочка «б», забранная в скобки, еще существовала, хотя давным-давно в этом не было смысла: меньшевиков не только распустили, но и пересадили и поссылали в Сибирь, их как партии уже не было, равно как не было и других партий):

«На Пленуме ЦК ряд товарищей говорил прямо, что мы не предвидели такого темпа коллективизации, который мы имеем сейчас и который, несомненно, увеличим еще».

Вот как? Не предвидели, но – увеличим! Проговорился Лазарь Моисеевич! Впрочем, что там слова – будто можно какими-то словами скрыть дела…

3 декабря с докладом об итогах Пленума ЦК, прошедшего в Москве, выступал перед партактивом края Голощекин. Он сказал, что в последние месяцы колхозов в Казахстане стало значительно больше, и отметил весьма важный момент – что 51,8 процента созданных колхозов «исключительно казахские».

«Я встречался с таким мнением, – заявил Филипп Исаевич, – что у нас колхозное движение пойдет медленнее, чем в других районах СССР. Я считаю такое мнение неверным».

Так он приравнял к вековому оседлому крестьянству вековых кочевников. И если первым сплошная, то есть насильственная, коллективизация грозила страшной бедой, то для казахов, которых, кроме всего прочего, заставляли сразу же переходить на оседлый образ жизни, это была невиданная по гибельности катастрофа.

Но ведь и те и другие были для вождей отнюдь не людьми, а «человеческим материалом», темным, враждебным и косным материалом прошлых эпох, который не понимал и не мог понять, что ему необходимо для счастья.

«В казахском хозяйстве, – продолжал Голощекин, – колхозное строительство является тем основным «винтиком», при помощи которого оно выйдет и выходит из того векового нищенского положения, в котором оно находилось».

Выразив беспокойство, что «скот и другие средства производства еще очень мало обобществлены», Филипп Исаевич заключил свой доклад по-большевистски оптимистическим заверением:

«Мы находимся на новом этапе, мы находимся на этапе новых головокружительных побед…».[282]

(Эти головокружительные победы Сталин назвал спустя всего три месяца «головокружением от успехов». И победы и успехи были победами и успехами насилия, геноцида. А головы если у кого и кружились, то отнюдь не у вождей и исполнителей их директив, а у тех, кого они загоняли в колхозы, кружились от недоедания и истощения, от начинающегося голода.)

Через неделю Голощекин выступал с докладом на Пятом пленуме крайкома и вновь давал указания, на этот раз о темпах перехода кочевников в оседлость, или, как тогда говорили, на оседание:

«Основной путь разрешения сельскохозяйственной проблемы у нас в Казахстане лежит по линии освоения огромных площадей, раньше всего коренным казахским населением, путем коллективизации. На этой почве необходимо в кратчайший срок осуществить оседание». (Выделено мной. – В. М.).[283]

В прениях выступил с докладом И. Курамысов и уточнил, что через пятилетку девять десятых всех казахов будут жить оседло. Он сообщил о решении бюро крайкома перевести на сплошную коллективизацию Петропавловский и Кустанайский округа, а также подобрать десятка полтора районов по всем округам и перевести их на сплошную коллективизацию в течение этого же года (вот и вся добровольность в понимании партбюрократов: «перевести»!).

Курамысов с подъемом провозгласил лозунг:

– От карликовых колхозов – к районам и округам сплошной коллективизации!

«Такой темп колхозного движения, – сказал он, – возможен только на основе того, что середняк массой пошел в колхозы… Этот перелом означает, что мы в части коллективизации села можем идти несравненно большим темпом, чем шли до сих пор. И характерно то положение, что казахские районы почти не отстают от темпа коллективизации русской деревни…

Колоссальную роль в деле усиления темпа коллективизации будут играть организуемые в Казахстане совхозы. В этом отношении Казахстан может достичь огромных результатов, может оставить позади себя образцовые, на сегодняшний день, области СССР».

Лихорадочное нагнетание темпа коллективизации началось. Обещаниями и усилиями партийных чиновников оно превращалось в гонку за выколачивание самого высокого процента в рекордно короткие сроки. Чуть позже погибельную для народа процентоманию подстегнуло лицемерное решение ЦК ВКП(б) о темпе коллективизации: «ЦК ВКП(б) подчеркивает необходимость решительной борьбы со всякими попытками сдерживать развитие коллективного движения из-за недостатка тракторов и сложных машин (будто бы кто-то из ретивых исполнителей пытался сдержать этот массовый загон в колхозы. – В.М.). Вместе с тем ЦК со всей серьезностью предостерегает парторганизации против какого бы то ни было «декретирования» сверху колхозного движения (будто бы его декретировали снизу или сбоку. – В.М.), могущего создать опасность подмены действительно социалистического соревнования по организации колхозов игрою в коллективизацию».

Курамысов растолковывал исполнителям основополагающие мысли Голощекина:

«Вполне возможно, что коллективизация животноводческих хозяйств несколько сложнее, труднее, чем коллективизация зерновых хозяйств. Это ни в коей мере не означает, что мы в этом отношении помирились на меньшем темпе коллективизации, нежели это предусмотрено в отношении зернового хозяйства».

Пятый пленум крайкома, разумеется, послушно проголосовал за те установки, которые выдвинул Голощекин. В резолюции о колхозном строительстве записали:

«Всемерно стимулировать коллективизацию животноводческих хозяйств в таких же темпах, как по зерновому хозяйству… имея в виду охватить не только зерновые районы, но и животноводческие и хлопководческие, установим темпы коллективизации с расчетом на полный охват населения в течение одного года».

17 декабря 1929 года решением пленума предписывалось охватить коллективизацией к весне 1930 года 30 процентов хозяйств.

Участники пленума, конечно же, горячо вскидывали руки, шумно одобряли, хлопали в ладоши. Под это лихорадочное оживление на собраниях начинался великий загон в голодное и холодное колхозное будущее, где на пороге скалилась смерть – уже не с косою в руках, а как бы за рулем широкозахватной косилки.

1929 год подходил к концу. На прощание нарком земледелия Токтабаев порадовал Всеказахстанский съезд ветработников известием, что в конце пятилетки в Казахстане будет не 38 миллионов голов скота, а 58 миллионов.

Случилось несколько иначе. В конце пятилетки осталось всего-навсего 4 миллиона, голов скота – по официальным данным (конечно, преувеличенным). Сколько на самом деле, никто не знает. Люди, выжившие в коллективизацию, говорят, что гораздо меньше…

Эпоха застоя, оказавшаяся весьма динамичной на коррупцию, воровство, награды и анекдоты, оставила нам один любопытный образец устного народного творчества, вполне, может быть, отечественного происхождения, а не заброшенного из-за кордона.

В красный день календаря стоит на Красной площади Наполеон, в рядах гостей, и читает газету «Правда». Идет военный парад.

– Сир! – шепчет советник. – Какие пушки! Если бы у нас были такие пушки, Франция ни за что бы не знала поражения при Ватерлоо.

Молчание. Наполеон не отрывает глаз от газеты.

– Сир! – чуть громче шепчет советник. – Какие танки! Если бы у нас были такие танки, Франция ни за что бы не знала поражения при Ватерлоо.

Тишина, треуголка еще глубже погружается в разворот.

– Сир! – восклицает советник. – Ракеты!!! Если бы у нас были такие ракеты, Франция ни за что бы не знала поражения при Ватерлоо.

Наполеон поднимает глаза, передает советнику газету и вздыхает:

– Если бы у нас была такая пресса!… Франция тогда вообще бы не знала про Ватерлоо.

Нельзя сказать, что в пору «великого перелома» не было в стране никакой гласности; конечно, она была, но в тех пределах, которые ей устанавливали сверху. Так сказать, в директивных пределах. И уж, конечно, в трепетных сердцах цензоров и редакторов было записано непреложное охранительное правило, выраженное впоследствии, опять-таки в болтливую эпоху застоя, несколько развязно и непочтительно к предтече этого правила – революционной бдительности: