Волкодав - Мария Семенова

– Это-то зачем? – изумилась она. – От кого? Сними, люди добрые засмеют. Совсем, скажут, умом рехнулась…

Говоря так, она слегка покраснела, и Волкодав понял, что досужая болтовня ее все-таки задевала. И правда, чего только не скажут острые на язык галирадцы, углядев при любимой кнесинке телохранителя-венна, снаряженного, точно сейчас в бой! Еще, посмеются, шлем бы нацепил. Можно подумать, на нее три раза в день нападают! Волкодав расстегнул ремень и стащил с себя чехол, потом и кольчугу.

– Положи тут, – сказала кнесинка. – Вернемся, заберешь.

– Хлопот тебе из-за меня, госпожа, – сказал Волкодав. Кнесинка только махнула рукой:

– Поди в конюшню, я конюху велела коня тебе какого следует подобрать.

Волкодав поклонился и вышел.

Когда стала собираться свита, он приметил среди русоголовых сольвеннов смуглого чернявого халисунца, дородного и одетого вовсе не по-воински. Волкодав захотел узнать, кто это такой, но тут как раз появился Крут, и венн сразу подошел к нему.

– Здравствуй, воевода, – сказал он Правому. – Перемолвиться надо бы.

– О чем еще? – спросил Крут недовольно. Волкодав отозвал его чуть в сторону от остальных и сказал:

– Я хочу попросить тебя, воевода… Когда встанешь у кресла госпожи, держись на один шаг дальше вправо, чем ты обычно стоишь.

– Что?.. – темнея лицом, зарычал Крут.

– Погоди гневаться, – Волкодав примирительно поднял ладонь. Потом принялся чертить на земле носком сапога. – Смотри, вот кресло государыни. Я встану вот здесь, чтобы все видеть, но и на глаза особо не лезть. Если ты чуть-чуть отодвинешься, мне будет удобней.

У боярина зашевелились усы:

– А пошел ты, дармоед…

Волкодав вспомнил осенившее его давеча сравнение и тихо ответил:

– Я – пес сторожевой, воевода. Где лягу, там и ладно, лишь бы стерег.

Договаривал он уже боярину в спину.

Толстый халисунец Иллад оказался лекарем. Он прижился в крепости еще со времени детских хворей кнесинки, до сих пор пользовал ее по мере необходимости и считал своим непременным долгом сопровождать Елень Глуздовну на все выезды вроде сегодняшнего.

– Госпожа чем-то больна? – насторожился Волкодав. Кнесинка выглядела здоровой и крепкой, но мало ли…

– О чем спрашиваешь! – возмутился Иллад. – Как тебе не стыдно!

– Не стыдно, – сказал Волкодав. – Если госпожа больна, я должен это знать. Я ее охраняю.

– Госпожа пребывает в добром здравии, и да сохранит ее Лунное Небо таковой еще девяносто девять лет, – поджав губы, ответил халисунец.

– Тогда зачем… – не подумавши начал Волкодав, но лекарь досадливо двинул с места на место расписной кожаный короб и перебил:

– Затем же, зачем и ты! Только от меня, в отличие от тебя, иногда есть толк!

Конюх Спел приготовил Волкодаву очень хорошего коня. Это был крупный серый жеребец боевой сегванской породы. Мохноногие, невозмутимо спокойные, такие лошади казались медлительными и тяжеловатыми, но были способны по первому знаку к стремительным и мощным рывкам и вдобавок славились понятливостью. То есть как раз то, что надо. Покладистый конь взял с ладони нарочно припасенную горбушку, дохнул в лицо и потерся лбом о плечо венна. Вот и поладили. Волкодав похлопал коня по могучей мускулистой шее, взял под уздцы и повел наружу, провожаемый одобрительным взглядом слуги.

Когда садились в седла, Волкодав хотел помочь кнесинке Елень – государыня, облаченная в длинное платье, ездила на лошади боком, опирая обе ноги на особую дощечку, – но боярин Крут, только что не оттолкнув телохранителя, шагнул мимо и сам поднял «дочку» в седло. Тут Волкодав озлился и твердо решил, что по приезде на площадь встанет там, где сочтет нужным, и пусть Правый выставляет себя на посмешище, если больно охота. Но старый боярин, легко вскочив на своего вороного, свирепо оглянулся на телохранителя и толкнул коня пятками, заставляя его отступить от белой кобылицы кнесинки, и у Волкодава сразу полегчало на сердце.

Былые навыки вспоминались сами собой. Как только выехали за ворота, внимательный взгляд Волкодава хватко заскользил по крышам, по верхушкам крепких бревенчатых заборов, по лицам галирадцев, вышедших поприветствовать государыню. Сколько ни твердили ему, что, мол, ни чужой, ни тем более свой нипочем не станет на нее покушаться, Волкодав был настороже. И, вообще говоря, без кольчуги чувствовал себя голым.

Когда-то он наблюдал за тем, как охраняли правителей в больших городах Халисуна и Саккарема. Если этим владыкам случалось выходить к народу, на всех крышах расставляли стрелков, вгонявших стрелу в перстенек за двести шагов. И давали наказ при малейшем подозрении спускать тетиву без лишних раздумий. Да и среди слуг добрая половина всегда были переодетые стражи… И народ все знал и все воспринимал как должное. Здесь не то. Поступить так здесь значило смертельно оскорбить галирадцев. Одного его ей, может быть, еще простят…

Вот и думай, телохранитель, как себя вести, чтобы и кнесинку оградить, и с городом ее не поссорить…

На площади Волкодав бросил поводья слуге (тот машинально подхватил их и только потом спросил себя, почему бы венну самому не отвести своего коня, а заодно и боярских) и сразу встал подле кнесинки, за правым плечом. Боярин Крут, сопя и покусывая седые усы, пошел чуть впереди и правее. Волкодав с благодарностью отметил, что старый воин зорко обозревал ту часть круга, которую он видеть не мог. Лучезар-Левый шагал с другой стороны. Кажется, он решил вести себя с Волкодавом единственным способом, который ему оставался; вообще его не замечать. По крайней мере, на людях.

Поклонившись народу, кнесинка Елень опустилась в старинное кресло. Пропел серебряный рог, и Волкодав впился взглядом в первого приблизившегося купца. Это был рослый, могуче сложенный, черный как сажа мономатанец, чьи тростниковые корабли ошвартовались у пристани перед рассветом. Купец был одет в долгополое желто-красное одеяние, отороченное крапчатым мехом; у него на родине зимой было гораздо теплее, чем в Галираде летом. Чернокожий отлично говорил по-сольвеннски и держал речь сам, без толмача. Он привез на торг дерево – черное, желтое и красильное, – а также слоновую кость и двадцать три черных алмаза. Два таких алмаза лежало в красивых деревянных шкатулках, которые он поднес кнесинке Елень. Та уже вытащила круглую деревянную бирку, чтобы вручить ему в знак разрешения на торговлю, но тут мономатанец звонко хлопнул в розовые ладоши, и двое слуг бережно вынесли вперед высокую корзину, сплетенную из пухлого тамошнего камыша. Купец расплылся в улыбке, сияя ослепительными зубами, и, сняв полосатую крышку, запустил в корзину длинные руки. Потом выпрямился и протянул кнесинке глиняный горшок. В горшке сидел невзрачного вида кустик, весь усыпанный белыми снежинками мелких цветков. Наверное, под здешним солнцем кустику было холодно: его укрывал большой стеклянный пузырь, не иначе, выдутый нарочно ради этого случая. Мономатанцы недаром славились как искусные стекловары…