Колосья под серпом твоим - Короткевич Владимир Семенович

Дом тетки был в полуверсте от местечка — большой, деревянный, под соломенной крышей на галереях и крытый щепой над жилыми комнатами. Большой сад спускался во влажный, звенящий многочисленными ручьями, тенистый овраг.

Старосветские уютные комнаты с низкими потолками. На окнах кроме первых рам были и вторые, с разноцветными стеклами. Они заменяли ставни. А в самих комнатах стояла старая мебель: пузатые ореховые секретеры, дубовые резные сундуки вдоль стен, и в углах — одна на четыре комнаты — очень теплые печки, выложенные голландским кафелем. На белых плитках плыли под всеми парусами синие корабли.

Тетка, маленькая подвижная женщина в очках, встретила Алеся объятиями.

— Приехал, сынок… Ну, вот и хорошо, что приехал… Ярмарка начнется, наедут окрестные с хлопцами и девками… Будет и у нас весело.

Семена приказала ссыпать в амбары, но от денег отказалась.

— Слава богу, голодать не придется. Обсеменимся вашим зерном, а остальное можно пустить на хлеб. Мне что? Еда своя, наливки свои, одежды — полные сундуки. И ничего мне не надо, разве что колода карт — одна на три месяца: в хобаля сыграть да иногда пасьянец (она так и сказала «пасьянец») разложить.

Суетилась, собирая на стол вместе с девушкой.

— Спасибо пану Юрию. Такое уж несчастье! Прямо хоть садись на землю да пой «Ой вы, гробы, гробы, вселенские домы…».

Посерьезнела:

— Пусть пан Юрий не думает, семена следующей осенью верну. Ради спокойного сна. Не хочу, чтоб мне ночами дьяволы снились да еще, упаси господи, язычники-солдаты.

— Помилуйте, тетушка, — рассмеялся Алесь, — какие же солдаты язычники?

— Язычники, — убежденно сказала Татьяна Галицкая. — Кто же, кроме язычника, будет стрелять в людей, только из-за этого оружие носить, да еще и клясться нечистой клятвой, что будет стрелять и не будет сопротивляться, когда прикажут… Язычники и есть!.. Ну, а если б Христос второй раз пришел? То-то же! Так бы они и стояли со своей клятвой второй раз у креста, как, прости за сравнение, римские голоногие бандиты.

Тетка Алесю понравилась. Показала хозяйство: четырех лошадей, две из которых были под выезд, трех голландских коров, пекинских уток и кур-леггорнов.

Показала цветник с «разбитым сердцем» и «туфельками матери божьей», с маттиолой и золотым «царским скипетром».

В самом глухом уголке сада — чтоб, не дай бог, не наелась домашняя птица — лежали на траве выброшенные из наливки красные вишни. Красивый махаон сидел на них и дышал опалово-синими крыльями. Пил.

Пьяный-пьяный, такой счастливый махаон.

А вечером сидели на террасе, пили кофе с маслянистыми холодными пирожными и беседовали о том о сем.

— Вы так одна и живете, тетушка?

— Совсем одна. Да мне никто и не нужен после смерти Евгена.

— Он кем был?

— Он в двенадцатом году набрал горстку людей — десять шляхтичей да три десятка своих мужиков. Ну и пошел. Сожгли они однажды навесной мост, сожгли французское сено. Потом ловили да били этих… как их бишь?… мародеров? фуражиров? Ну, все равно. А потом уланы пришли их ловить, так они и уланов перебили.

— И родственников других не было? Совсем-совсем?

— Теперь нет. Только твоя мать. А еще раньше, до смерти мужа, был у него двоюродный брат Богдан. Но тот еще, дай бог память, восемнадцать… нет, двадцать лет назад исчез…

— Как исчез?

— А так… Связался с мятежниками, когда здесь у нас дворяне бунтовали. А когда они не бунтуют? Всегда грызутся, как собаки. А женам — лей слезы. Вот и он пошел с оружием, да так и пропал. Ничего после того о нем не слыхали. Наверно, кости дождик мочит, ветер сушит. Так что ты теперь мой наследник. Пусть будет так. Здесь охота хорошая. Выдры этой самой — утром по берегам так наследит, словно гуси ходили. Лапы большие, с перепонками.

Пошла и принесла пожелтевшую костяную шкатулку. Сидя в кресле, разбирала ее.

— О, — произнесла наконец, — это единственное, что от Богдана осталось. Мужчин в доме нет. Возьми себе.

Это был амулет из старого дутого золота. Размером с ладонь ребенка, он таинственно и тускло мерцал на руке Алеся. А на нем Белый всадник с детским лицом защищал Овцу от Льва, Змия и Орла.

— Спасибо, тетушка. — Алесь знал: человек не должен ломаться, когда ему дарят. — Но куда же его?…

— А ты его к медальону, — сказала тетка. — На одну цепочку. И носи. Говорят, помогает. Кто носит, никогда не попадет в руки врагу. Трижды три раза избежит неминуемой смерти. И еще — все его будут любить, потому что он защищает Овцу от Льва, то есть от власти, от Змия — от хитрости — и от Орла, то есть от хищника… Может, и Богдан спасся бы, да вот, уходя в лес, забыл.

Алесь привязал подаренный амулет к стальной цепочке медальона, который ему подарила Майка. Про себя он посмеивался. Ну какая неминуемая смерть может ему угрожать? Какие такие у него могут быть враги?

…Через день началась свислочская ярмарка «Пречистая». Торговые ряды выплеснулись далеко за границы площади.

Торговцы ловко мотали на медный аршин вишневые и белые сукна. Свистел, по-змеиному извиваясь в воздухе, шелк. Ползла шерстяная ткань, и весело бегал ситец.

— А-а, горлачи-горлачи-горлачи![87] Звенят, как колокола, звенят, как войтова голова!

— Же-лезо, же-лезо! — это басом. — Кос-са — на эконома, безмен — на тещу!

Взмывали, словно корабли на волнах, пестрые качели. Оттуда доносился неискренний девичий визг.

— Эх, навались! Эх, навались! Все дорого — мое дешево. Все дорожает — мое дешевеет. Дешевеет мыло, дешевеют веревки.

Шарманщик-итальянец пел чахоточным голосом о неизвестном. Обезьяна в зеленом платьице протягивала ладонь, прыгала около хозяина и смотрела в глаза людям горестно-недоумевающими детскими глазами.

Торговал тканями красивый перс с пылающей бородой. Водил мишку цыган.

— Батю, подходи — поиграем!

Страстно спорил с русоголовым мужиком перекупщик лошадей. Звучно, наверно аж пальцам было больно, бил по коричневой, как земля, ладони, с хрустом кусал уздечку в знак того, что не обманывает.

Узкоглазый караим, похожий одновременно на дикого хазара и на великого раввина Якова Леви, ругался с горбоносым евреем, возле которого в ряд стояли водочные кружки, кварты, полукварты и другое счастье пьяниц.

Алесь ходил среди этого разноголосого, пестрого моря немножко обалдевший и как будто сонный, но радостно возбужденный.

Висели золотые бороды льна, приятно пахло рыбой и кисло — кожами.

Громоздились пирамидами яблоки, над сизыми, словно затуманенными дыханием, сливами пели коричнево-желтые осы. Сапежанки, урьянтовки, слуцкие беры пахли так, что во рту делалось сладко. Всюду лежали овощи, битая птица, мясные туши. А рядом — рябчики, утки, дупели для господского стола. Бочонки лесного меда и желтоватые круги воска. Шкуры диких зверей.

Страна была богата. Страну ожидал голод.

…Возле слепого нищего с лирой почти не было людей: не дать — грех, а дать было нечего. Старик пел — темный провал рта в серебристой бороде. А возле него кроме двух плакавших женщин стоял парень, может, на год старше Алеся, невысокий, коренастый, с темно-русыми красивыми волосами. Черты лица у парня были неправильные, но крупные и даже чем-то привлекательные. Тяжелый подбородок, большой твердый рот. Жестковатый неправильный нос. Из тысяч и тысяч людей по одной лишь форме носа с крутыми ноздрями Алесь всегда узнал бы в нем местного, здешнего.

Небольшие, синие, с искорками глаза парня были теперь задумчивые и мягкие. Прядь волос падала на высокий чистый лоб. Он слушал. Слушал, нахмурив тонкие и черные, словно тушью нарисованные, брови.

Алесь стал рядом с ним и тоже начал слушать лирника под печальные вздохи баб.

Турецкий король наступал, чтоб взять за себя Андрееву дочь. И не только ее.