Колосья под серпом твоим - Короткевич Владимир Семенович

Алесь снял находку и, перекинув ее через левую руку, стал оглядываться вокруг: куда ближе всего было неизвестному человеку выбраться на сушу?

Гривы кончались немного поодаль, а за ними над затокой алели в густой зелени пятна уже побагровевших осинок. Алесь перешел вброд затоку и углубился в лес, не думая о том, что Кондратий будет искать его.

Алма вела куда-то, шаря в траве. Но вот она ускорила бег, а потом остановилась и настороженно напрягла спину.

— Тубо, Алма, — шепотом сказал Алесь.

Раздвинув ветви, он увидел человека. Человек лежал навзничь, и ноги его выше колен были облеплены коричневой коркой высохшей грязи.

Раскинутые руки обнимали землю.

Густой гривой лежали на траве черные волосы, перевитые прядями седой паутины.

Алесь присел возле человека на корточки и тронул его за плечо. Тронул и испугался, потому что тот мигом со страдальческим стоном бросился в сторону, а под его телом оказалось ружье с прикладом, залитым кровью.

Алесь протянул человеку сумы.

— Твои? — спросил он.

И осекся, увидев знакомое лицо.

— Война, — сказал он.

Рука человека схватила сумы и потянула их к себе.

— Зачем хватаешь? — сказал Алесь. — Ты бери. Отнимать не буду.

Глаза Войны рассматривали его с интересом, словно припоминая.

— А кто же это тебе позволил быть таким невежливым со старшими?

— Ты сам.

— Ого! Почему это?

— Оружие потерял, — с презрением сказал Алесь.

— Это ты правильно говоришь, — неожиданно согласился Война. — Мужчина раньше теряет голову, а затем оружие.

Со стоном сел.

— Но я ранен. Плохо мне пришлось. Никогда так плохо не было. Коня бросил…

— Зачем это вы мне… рассказываете?

— Я вспомнил тебя, — сказал сдержанно Война. — Мальчик в поскони. Дядькованый мальчик из панского гнезда.

— Ну так и что?

— А то, — сказал Война. — То, что семья, где придерживаются старых обычаев, не может воспитать иуду.

На надменных, напыщенно поджатых губах Войны появилась неумелая улыбка.

— И еще песня. Там, где поют, иди спокойно.

Война достал из сумы маленький узелочек. Копался в нем.

— Ты не презирай меня, малец. Шел болотом и не помню, как шел. В глазах потемнело. Видимо, тогда и стащила с меня ветка последнюю мою надежду. А искать в темноте не мог. Да и они шли, наступая мне на пятки. С факелами, с собаками.

— Разве собаки найдут в воде?

— Хорошая собака найдет. Ты на челне со своей собакой охотился?

— Охотился.

— Чует она, где утка?

— Беспокойно ведет себя. И я всегда смотрю в ту сторону.

— Ну вот, — улыбнулся Война. — Остальное делает выстрел. А им меня поймать не обязательно. За меня, живого или мертвого, награда в тысячу рублей… Если б у меня было две головы, одну обязательно продал бы. Утонул бы в деньгах.

Длинная прядь травы лежала на его ладони. Привядшей, но еще зеленой травы.

— Кровавка — так ее называют, — сказал он и начал жевать траву.

Выплюнув зеленую кашицу на пальцы, он оголил ногу.

На бедре кровоточила широкая рана. Война положил на нее кашицу и начал втирать. Кожа на его лице из горчичной стала зеленоватой.

— Горит, — глухо сказал он. — Значит, хорошо. Значит, антонов огонь не прикинулся.

Достав из картуза черного пороху, он смочил его слюной и положил на рану сверху. Затем перевязал ногу чистой белой тряпочкой.

Алесь смотрел немного брезгливо, и Война заметил это.

— Противно? — сказал он. — А ты не брезгуй. Без этого ни один настоящий мужчина не проживет. Может, и тебе доведется когда, упаси господь.

— Мне не доведется.

— Не зарекайся. Ты что же, любишь жандармов?

— Нет.

— Видишь, отец твой их не любит. Дед тоже. И прадед не любил. Все… Клетки не любит никто. Каждый, кроме труса, хочет ее сломать. А свободного ожидают петля, раны, смерть.

Обессиленный, он осторожно прилег на бок.

— И все равно это лучше, — пробормотал он. — Забиться куда-нибудь и… подохнуть. Лишь бы не висеть в мешке, как гусь на откорме… Чтоб не лез к тебе каждый грязными пальцами в клюв, не совал туда орешков… Чем их орешки, лучше своя ряска в болоте.

Прикрыл глаза.

— Ты один? — спросил он.

— Нет, там, на гривах, молочный дедов брат.

— Угу, — сказал Война. — Этот тоже будет молчать. Ты иди к нему. Я полежу, отдохну… Мне надо быть спокойным. И хитрым.

— Может, привести вам коня?

— Го! Это далеко… Очень далеко. Теперь мне надо добывать другого, чтоб добраться до своего.

Алесь поднялся.

— Я пойду. Я… не скажу никому.

— Знаю, — просто сказал Война.

Он умолк. Алесь окинул его взглядом, позвал Алму и пошел с ней к опушке.

Лес редел. Алесь видел, как лучи солнца все чаще пробивали своими пиками листву, как они пробирались в самую чащу, как навстречу им дымилась земля.

Между ней и солнцем в воздухе клубились рои мошек, словно тысячи докрасна раскаленных веселых искринок, что вели и вели свой тревожный и радостный танец.

…История с болотной погоней окончилась совсем неожиданно.

Война не мог знать, что на него в этот раз охотился не один Мусатов. Мусатову прислали в помощники человека из губернии. Начальству надоела неуловимость Черного Войны. С этим осколком прошлого восстания надо было кончать. Начальство не сердилось на Аполлона Мусатова: оно знало, что преступнику в своем доме помогают и стены, что Мусатов распорядительный и деятельный человек и не его вина в том, что бандит гуляет на свободе.

Собирать сведения было не его дело. Следить, расспрашивать крестьян, ловить краем уха их беседы должен сыщик.

Так появился в окрестностях Суходола Николай Буланцов, знаток нужной государству профессии, расторопный молодой человек лет двадцати.

Буланцову необходимо было повышение еще больше, чем Мусатову. Последний уже достиг кое-чего, а этот лишь делал первые шаги. Мусатов все же имел дворянство, пускай нищенское и пришедшее в упадок, а Буланцов был выходцем из кантонистов, из париев, выученных на медные гроши, из тех, ниже кого на всех обширных просторах Российской империи были лишь военные поселенцы да еще барщинные крестьяне у очень плохих помещиков.

Сын битого, сеченого отца, человек, чье детство прошло в казарме и единственным развлечением была порка, когда беглых прогоняли сквозь строй, он жаждал карьеры как избавления от окружающих ужасов, от зуботычин, от стояния с кирпичной выкладкой под ружьем.

Начальство всегда было право. А если подчиненным было и не очень сладко под его грозной дланью, тем хуже для подчиненных. Значит, надо возвыситься, чтоб не страдать от рукоприкладства. Нужно стать незаменимым, и тогда сам получишь право бить, сам заставишь других бояться и тянуться перед тобой в струнку.

Таковы были его нехитрые рассуждения. Впрочем, он мыслил, как и вся порода карьеристов, какой она была и какой она будет.

Нервный и желчный, но внешне дисциплинированный и рассудительный, Николай Буланцов понял, что Мусатов берется за дело не с того конца. Надо было точно знать, где бывает бандит, а гоняться за ним последнее дело.

И он вспомнил о тайне исповеди. А поскольку ни один уважающий себя священник не выдаст этой тайны, он подумал, что священник, наверно, может поделиться интересной новостью с дьяконом своей церкви. А у дьякона конечно же есть жена, которой нет никакого смысла особенно хранить чужой секрет.

Все церкви, кроме как в Раубичах и Загорщине, были закрыты по приказу старого Вежи.

Службы отправляли только в церкви в Милом. И там Буланцову повезло. Ему удалось втереться в доверие к дьяконице и получить сообщение, что Война помогает деньгами крестьянам глухой деревни Янушполе и время от времени пополняет там запасы овса для своего коня.

Из губернии и уезда вызвали полицию, с псарни Кроера взяли собак и незаметно окружили деревню.

Война нарвался на засаду на двенадцатые сутки. Вышел из пущи прямо под пули. Тут бы выждать немного и брать его, но погорячились земские и открыли стрельбу, когда до осторожного Войны было еще саженей сорок. Побоялись подпустить его ближе.