У подножия вулкана - Малькольм Лаури

Хью, Ивонна, консул и еще двое мужчин, выйдя из автобуса, последовали за ним. Старухи неподвижно сидели на своих местах.

Пустынная, ухабистая дорога дышала зноем. Ивонна испуганно вскрикнула и вдруг повернула назад; Хью схватил ее за руку.

— Не бойся за меня. Просто я не переношу вида крови, это ужасно.

Она вернулась в автобус, а Хью, консул и двое мужчин пошли дальше.

Pelado уже стоял, слегка покачиваясь, подле распростертого человека, на котором была просторная белая одежда, обычно носимая индейцами.

Крови почти не оказалось, только на шляпе, с самого краю, было едва заметное пятнышко.

Но, конечно же, человек этот вовсе не спал мирным сном. Грудь его вздымалась, как у изнемогающего пловца, живот судорожно вспухал и опадал снова, один кулак сжимался и разжимался, хватая пыль...

Хью и консул беспомощно стояли поодаль, каждый, подумал Хью, выжидает, хочет, чтобы другой убрал шляпу, прикрывающую лицо индейца, обнажил рану, которая наверняка там, каждый из них чувствовал это, и никто не желал действовать, словно какая-то нелепая предупредительность побуждала их уступать друг другу первенство. И оба знали, что думают об одном: пускай лучше кто-нибудь из пассажиров, хотя бы даже pelado, осмотрит раненого.

Но никто не шевелился, и Хью начал терять терпение. Он переминался с ноги на ногу. Потом устремил на консула вопросительный взгляд: ведь консул давно живет в этой стране и знает, как нужно не говоря уж о том, что он, единственный из всех, мог рассматриваться почти как официальное лицо. Но консул был погружен в задумчивость. Тогда Хью порывисто шагнул вперед, наклонился над индейцем — но один из пассажиров схватил его за рукав:

— Вы не бросал своя сигарета?

— Брось ее. — Консул словно вернулся к действительности. — Здесь бывают лесные пожары.

— Si, это есть запрещено.

Хью затоптал сигарету и хотел снова наклониться над индейцем, но тот же пассажир вторично схватил его за рукав.

— Нет, нет, — сказал он, коснувшись пальцем носа, — это есть запрещено tambien[169].

— Его нельзя трогать — таков закон, — резко сказал консул, и по лицу его видно было, что ему теперь хочется бежать отсюда без оглядки хоть на край света, он готов даже ускакать верхом на коне индейца. — Закон его охраняет. Вообще-то это вполне разумно. Иначе тебя могли бы обвинить в соучастии, хотя преступление уже совершено.

Индеец дышал хрипло, издавая звуки, похожие на глухой ропот прибоя среди скал.

Высоко в небе пролетела одинокая птица.— Ведь он, наверное, умира... — зашептал Хью на ухо Джеффри и осекся.

— Ах, черт, до чего же мне скверно, — сказал на это консул и все же, видимо, решился что-то предпринять, но pelado его опередил: упав на одно колено, он молниеносным движением сорвал с индейца шляпу.

Взглянув, они увидели ужасную рану на виске, покрытую уже почти запекшейся кровью, запрокинутое воспаленнокрасное усатое лицо, и все разом попятились, но еще до этого Хью успел заметить деньги, четыре или пять серебряных песо и горстку сентаво, монеты были аккуратно уложены на блузе индейца, высовываясь из-под просторного ее ворота. Pelado снова прикрыл индейцу лицо шляпой, затем встал и безнадежно развел руками, на которых теперь были следы подсыхающей крови.

Сколько же пролежал этот человек вот так на дороге?

Pelado шел назад, к автобусу, Хью посмотрел ему вслед, потом снова взглянул на индейца, и ему показалось, что, пока они тут разговаривают, с каждым их словом жизнь угасает в теле раненого.

— Diantre! Donde buscamos un medico?[170] — задал он нелепый вопрос.

Pelado, уже в автобусе, снова развел руками, безнадежно и вместе с тем как бы сочувственно: что поделаешь, втолковывал он им, казалось, через окно, откуда же было знать, что помочь тут нельзя и выходить незачем?

— Сдвинь чуть-чуть шляпу, тогда ему дышать будет легче, —

сказал консул дрожащим голосом; Хью повиновался с такой поспешностью, что теперь даже не увидел денег, а потом, выхватив из кармана носовой платок консула, прикрыл им рану и подсунул край платка под сдвинутую шляпу, чтобы он не упал.

Подошел шофер, рослый, в белой рубашке и грубых засаленных штанах, заправленных в высокие, туго зашнурованные грязные башмаки и раздутых наподобие кузнечных мехов. Волосы на его непокрытой голове были взъерошены, умное, веселое лицо улыбалось, он слегка волочил ноги, но двигался легко, как спортсмен, и что-то подкупающее было в этом неприкаянном человеке, которого Хью уже дважды видел в городе совсем одного.

В нем было что-то внушающее доверие. Но здесь он остался равнодушен, и это, вероятно, было неспроста: как-никак на нем лежит ответственность за автобус, а тут еще голуби за пазухой, что же делать?

Откуда-то из-за облаков одинокий аэроплан пророкотал коротко и отрывисто;

— Pobrecito...

— Chingar...[171]

Хью слышал, как эти слова звучат отовсюду, подхватываемые, словно припев, все новыми голосами, — раз уж автобус остановился и они здесь, значит, вполне допустимо подойти поближе, и если не все, то по крайней мере еще один мужчина, а следом за ним двое крестьян, которые еще не знали, в чем дело, и сами до сих пор оставались не замеченными, тоже приблизились к раненому, но теперь до него опять никто не дотрагивался — ненужные, шелестящие движения, шелестящий шепот, глухо подхваченный, казалось, пылью, жарой и самим автобусом, полным неподвижных старух и обреченной на убой домашней птицы, а между тем под хриплое дыхание индейца слышны только эти два слова, одно полное сострадания, другое бранно презрительное.

Шофер, по-видимому, удостоверился, что все в порядке, только вот остановился он не там, где положено, и теперь, отойдя назад, к автобусу, он начал сигналить, но желаемого результата не достиг: от бездушных, крикливо завывающих гудков шелестящие голоса встрепенулись, затеяли спор.

Было ли это ограбление, умышленное убийство или же то и другое сразу? Видать, индеец ехал с рынка, товар свой он распродал и, наверное, вез при себе изрядно денег, а не только четыре или пять песо, что лежат под шляпой, mucho dinero[172], и, если оставить небольшую часть, едва ли кто-нибудь заподозрит ограбление, это хороший способ, так они, конечно, и сделали. А может, это никакое не ограбление и его просто сбросила лошадь? Возмо-ожна. Невозмо-ожна.

Si, hombre, но знает ли об этом полиция? Да кто-нибудь, наверное, уже побежал звать на подмогу. Вот черт. Надо кому-нибудь бежать сейчас же, позвать на подмогу, позвать полицию. И скорую помощь — Cruz Roja, — где тут поблизости телефон?

Да что за глупости, полиция, конечно, будет здесь с минуты на минуту. Ну нет, разве эти негодяи будут здесь, если добрая половина их бастует? Половины не наберется, разве что четверть. Все равно они будут здесь. На такси? No, hombre, шоферы такси тоже бастуют... А правду ли говорят, ввернул чей-то голос, будто служба скорой помощи вообще упразднена? Да все равно, это же не Красный, а Зеленый Крест, оттуда выезжают только по вызову. Надо бы пригласить сюда доктора Фигэроа. Это un hombre noble[173]. Но ведь нет телефона. Эх, раньше в Томалине был телефон, только вот испортился. Ну нет, у доктора Фигэроа недавно поставили новехонький телефон. Педро, сын Пепе, зять покойной Хосефины, который знавал, говорят, Висенте Гонсалеса, сам нес аппарат по улицам.

Хью (отогнав дикую мысль о Вихиле, играющем в теннис, о Гусмане, а вслед за ней столь же дикую мысль о бутылочке рома, припрятанной у него в кармане) тоже стал обмениваться с консулом своими соображениями. Само собой, тот неизвестный, который оставил индейца па дороге — но почему бы в таком случае не положить его на траву у распятия? — и для пущей сохранности подсунул деньги под воротник, — но разве не могли они выпасть сами собой? — а коня столь предусмотрительно привязал к дереву подле изгороди, где он сейчас ощипывает листья, — только вот откуда известно, что конь принадлежит именно ему? — тот неизвестный, кто бы и где бы он ни был — или, возможно, это не один, а несколько человек проявили тут столько благоразумия и милосердия, — словом, скорей всего, кто-нибудь уже созывает на помощь.

Изобретательность их не имела границ. Но предпринять они ничего не могли, наталкиваясь на главное, решающее препятствие, на неизбежный вывод, что это не их дело, что заняться этим должен кто-то другой. И Хью понял, оглядевшись вокруг себя, что все остальные спорят о том же самом. Это не мое дело, а ваше, если угодно, говорили люди в один голос, качая головами, да и не ваше тоже, нет, пускай кто-нибудь другой этим займется, и все запутанней, все отвлеченней становились доводы, так что в конце концов дошло до политики и спор принял совсем неожиданный оборот.

Такой оборот казался Хью при всех обстоятельствах лишенным всякого смысла, и, если бы вот сейчас, думал он, явился Иисус Нанин и остановил солнце, даже тогда смещение времени едва ли могло бы стать ощутимей.