Охота на льва - Лариса Петровичева

— Хорошо, я уйду, если вы просите. Но перед этим знайте, что я люблю вас. Люблю страстно и бесконечно. С тех пор, как увидел в первый раз. Я ни о чем не смею просить вас, но знайте еще, что моя жизнь в ваших руках. Распоряжайтесь ею, как пожелаете.

— Уходите, — взмолилась Несса. — Умоляю вас, уходите. Вивид, мне страшно за вас.

— Страшно только одно, — сказал Кембери. — Утратить вас навсегда.

И приник к ее губам в поцелуе.

Время, казалось, остановилось, и Нессе чудилось, что так будет всегда: оранжерея, аромат цветов, лунный свет, скользящий по траве и двое, что не в силах оторваться друг от друга. Но потом поодаль очень деликатно кашлянули, и голос императора невероятно сладко осведомился:

— Простите, господа, я не помешаю?

И это было, словно удар плетью; Несса тотчас же подалась в сторону и увидела Шани. Тот держал в одной руке фонарь, а в другой — свою военную саблю, и выглядел одновременно яростным, гневным и очень несчастным. Судя по одежде, сообщение бдительного наблюдателя подняло его из кровати, где государь уже десятый сон видел.

— Шани, я… — начала было Несса, думая, что же тут можно сказать, кроме пошлых банальностей, но он коротко оборвал ее:

— Вон.

Несса не шевельнулась, и Шани повторил:

— Вон отсюда, шлюха. Потом поговорим, — и уже к Кембери. — Защищайтесь, сударь. Посмотрим, так ли вы хороши в бою, как в охоте на чужих жен.

— Я к вашим услугам, сударь, — с очаровательно куртуазным хамством промолвил Кембери и, расстегнув камзол, небрежно швырнул его в кадку с пышными тропическими цветами. — Посмотрим, умеете ли вы драться с мужчинами или предпочитаете женщин.

И клинки зазвенели.

Короткая восточная рапира Кембери явно не была рассчитана на поединок с аальхарнской боевой саблей — все-таки он шел не на дуэль, а на свидание и взял с собой чисто символическое оружие, хулиганов на улице отпугивать — однако бывший амьенский посол искупал недостатки рапиры агрессивностью и достойным уровнем фехтовальщика, и Несса видела, что Шани, в общем, очень неплохой боец, отхватил кусок не по зубам. Впрочем, тот явно не собирался сдаваться без боя, и вскоре батистовую рубашку Кембери раскроила первая кровавая полоса на груди. Больше всего Нессе хотелось закрыть глаза, ослепнуть, оказаться в десятке миль отсюда — лишь бы не видеть этого поединка и не знать, что он вообще возможен. Наконец Кембери обманным маневром заставил Шани раскрыться и нанес сильный удар в левую ключицу, а затем практически неуловимым движением подсек по ногам, и император рухнул на газон.

Несса вскрикнула так горько, словно ранили ее.

Кембери выдохнул с облегчением и подхватил саблю противника. Шани попробовал было встать, но Кембери ткнул его острым концом сабли в грудь:

— Лежи, мерзавец. Ну, как я и говорил: достойно сражаешься только с женщинами.

— Вивид, не надо! — взмолилась Несса, пытаясь оттащить бывшего посла от поверженного мужа, но Кембери было не сдвинуть с места. Темная кровь заливала рубашку Шани; тот дотронулся до раны, скривился и процедил:

— Сказал же тебе: уйди…, - и оттянул воротник рубашки, подставляя шею под удар милосердия: — Ну давай.

— Нет! — закричала Несса во всю мощь легких, но Кембери уже перехватывал саблю для нанесения удара, и Шани закрыл глаза, не желая уже ничего видеть. А потом негромко хлопнула пистоль.

Кембери растерянно посмотрел на Нессу, и сабля выскользнула из его ослабевших пальцев. Из пулевого отверстия в животе пульсирующими толчками выливалась кровь. Шани перевел пистоль выше и улыбнулся:

— Всего доброго, мой друг.

Вторая пуля вошла бывшему амьенскому послу в левый глаз, и он умер, как говорится, не успев понять, что умирает. Тело Кембери грузно рухнуло в траву и застыло там неопрятной кучей, и Нессе почудилось вдруг, что это она умерла, это ее застрелили из припрятанного оружия — именно тогда, когда она меньше всего это ожидала. Ей хотелось заплакать, закричать, любым образом избавиться от нахлынувшей пустоты с привкусом крови — но, застыв соляным столпом, она не могла и пошевелиться. Шани отбросил пистоль и осторожно поднялся на ноги. В свете луны его лицо теперь не выглядело зловещим — просто бесконечно усталым. Он провел ладонью по окровавленной рубашке и произнес:

— Собирайся. Ты уезжаешь.

Иногда мертвые говорят с нами, но мы их не слышим. Их негромкая сбивчивая речь растворяется в шепоте листвы, в шорохе ночного дождя, в человеческих шагах — и просыпаясь среди ночи, вряд ли можно сказать с гарантией, приснился ли этот невнятный лепет или давно отлетевшая душа покинула свою страну и в самом деле пришла, чтобы присесть на край ложа и сказать несказанное при жизни.

Шани осторожно опустился на скамью возле скромного надгробия и некоторое время молчал, а потом произнес:

— Привет.

В пышных кустах заливалась щелканьем ночная птичка. Шани подумал, что не за горами первые дожди, непроницаемый туман и долгая-долгая осень. Бабье лето почти покинуло столицу. Буквы на надгробии были неразличимы в темноте.

В последний раз Шани приходил сюда сразу после войны. Десять лет назад — когда восторженная столица встречала и чествовала победителей, он в точности так же сел на эту скамью и долго молчал, ни о чем не думая и вслушиваясь в голоса мертвых. Теперь же здесь царила тишина. Та, что давным-давно стала землей и травой, хранила молчание.

В конце концов, чего он ждет? Пусть мертвые и говорят, но это не имеет отношения к нему нынешнему. Судьба множество раз проходилась по нему асфальтовым катком, он в отместку перекроил и свою жизнь, и чужие — да чего мелочиться, всю историю планеты перекромсал под свой вкус, чтобы теперь никак не соотноситься с собственным прошлым.

Протянув руку, Шани дотронулся до выбитых на надгробии букв. Случись все иначе, их с Хельгой дети сейчас были бы совсем взрослыми. Да что дети — внуки были бы. И войны бы не случилось.

Сейчас он словно находился вне времени. В его личной стране Никогде не было ничего, кроме одиночества и тяжелых мыслей. Шани очень редко вспоминал свою юношескую любовь — но если память оживала, то вот так, до почти физической боли. Ленты тумана скользили среди надгробий, тьма казалась почти ощутимой, а пригоршня городских огней, видимая отсюда, рассыпалась редкими искрами и медленно гасла. Все жители Аальхарна от мала до велика были свято уверены в том, что ночью на кладбище страшно до одури — Шани отлично знал, что бояться надо живых. Самого себя — в первую очередь.

Мертвые молчали. Шани провел ладонями по лицу и негромко произнес: