Нежная душа - Александр Минкин

Нам всем это преподносилось как гимн великому русскому языку и великому русскому народу. (Стоит напомнить, что в 1950-1970-х великий русский народ был почти тождественным синонимом великого советского народа.)

Обратите внимание: прославляет русский язык не политик, вербующий электорат, добывающий голоса; не квасной патриот, который хвалит свой язык, потому что никаких больше не знает. Тургенев в этом деле признанный эксперт высочайшей квалификации. Французский знает лучше французов, немецкий – в совершенстве, английский, итальянский… Он знает чужие языки и именно в сравнении с ними называет русский великим и могучим.

Но что за тягостные раздумья у старика Тургенева? От чего он впадает в отчаяние? А-а, это он, небось, про крепостное право.

Нет, крепостного права уже двадцать лет не было. И не о чем-то об одном писал Тургенев; нет, он в отчаянии от всего, что совершается дома.

Неужели не происходило ничего хорошего? Или это написал злобный русофоб, клеветник? Или псих, который все видит в черном свете (еще надо разобраться, что такое черный свет).

Похоже, он и сам испугался того, что у него получилось. Не захотел оставить читателя в мрачном отчаянии («Русский язык» был заключительным в том цикле стихотворений в прозе, в уже упомянутой предсмертной публикации).

Захотел вырулить, выгрести к свету, к надежде – против течения. Получилось слабо.

Всё «стихотворение» – сильные, прямые утверждения, горький, беспросветный упрек. Приговор. А в конце – «но нельзя верить, чтобы такой не был» – путаная, туманная фраза с тремя отрицаниями; реверанс, а точнее сказать, реверанс авансом (поди пойми). Да и сама конструкция «нельзя верить» – бессмыслица. К вере не приложимы льзя и нельзя.

Старый? Поглупевший? Больной? Но ударил-то он как здоровый…

Это – не старческий проблеск, не случайный приступ меланхолии. Это его постоянная неотвязная мысль.

В 1859-м (за двадцать три года до) Тургенев написал в письме к Ламберт о русском языке: «Для выражения многих и лучших мыслей – он удивительно хорош по своей честной простоте и свободной силе. Странное дело! Этих четырех качеств – честности, простоты, свободы и силы нет в народе, – а в языке они есть… Значит, будут и в народе».

В точности, как в стихотворении (перед смертью). Сперва гимн русскому языку. Потом – прямой и тяжелый укор, приговор, брошенный не властям, не элите, а всему народу. И это признанный мастер, классик, на языке сталинской эпохи – один из главных инженеров человеческих душ, знаток народной жизни, автор «Записок охотника»… Вдобавок – в откровенном частном письме: то есть без оглядки на публику.

И опять – в точности, как перед смертью, – после тяжкого удара оптимистический реверанс: «Значит, будут…»

Ну, будут или нет – кто его знает. Тургенев уговаривает себя верить. Тургенев эти замечательные, совершенно необходимые, нормальные человеческие качества – честность, простоту, свободу – отправляет нам в будущее. Обещает.

Нам?

Эту эстафету мы уже проходили. Полковник Вершинин больше ста лет радует нас этими обещаниями. Стоит начаться «Трем сестрам», еще не успеет

Ирина в отчаянии вскрикнуть: «В Москву! В Москву!», как на сцену выскочит полковник русской армии и пообещает: «Через двести-триста, наконец, тысячу лет, – дело не в сроке, – настанет новая, счастливая жизнь!»

Он совершенно прав: дело не в сроке. Для нас что двести, что тысяча, что сто тысяч лет – равно.

Политики крайне редко решаются так далеко в будущее отправить народное счастье (на память приходит разве что «Тысячелетний рейх»). Политики боятся, что народ не оценит дивидендов, отложенных столь надолго.

Писатели не боятся. Им не нужны голоса избирателей.

Тургенев утверждает: каков язык – таков будет и народ. Смысл ясен: язык формирует нацию.

У Тургенева – великий, могучий… А в речах высших лиц – хилый, тусклый, лживый и хромой на все четыре ноги, бескрылый (не Пегас). На этом языке воровство – «приватизация», издевательство – «монетизация», доставка порно на дом – «компьютеризация».

У тех анонимов, которые пишут властителям речи на все случаи жизни, две беды: не знают вопроса и не владеют инструментом. Даже те мысли, которые у них есть, они не способны выразить ярко и сильно. Раздай им флейты и скрипки – они даже «Чижик-пыжик» не сыграют; каких уж симфоний ждать.

Их тупой, тяжелый язык валится на народ из телевизора, радио, газет.

Спи, Тургенев, надежды нет. В твои времена канцелярщина не звучала круглосуточно в ушах народа. Она гнила исключительно в чиновничьих бумагах, в свинском Петербурге (выражение Пушкина), а в городах, городках, деревнях звучала живаяречь. В каждой губернии, чуть ли не в каждой деревне – своя. Писатели черпали из бездонного колодца. Теперь и сотой доли Даля не употребляется. Все говорят одинаково – тускло и не по-русски (откройте для себя мир прокладок).

Наследник русского престола[25] на конференции по русскому языку говорил про финансовые ресурсы, интернет, бюджет и даже про Институт нефти и газа. Но он ни слова не сказал о книгах.

Слово «книга» не вписалось в его речь о русском языке. Вот какой крутой поворот. Расскажи, не поверят. Это шустрые поварята, готовя государственную котлету, забыли положить мясо в фарш.

Старые книги не сулят дохода. Как извлечь из них пользу людям? – читать. А как извлечь из книг пользу чиновникам? Как превратить книги в деньги (и украсть) – непонятно. Поэтому государственная речь идет о фондах, компьютерах, закупках, поставках.

За века существования Российской империи (особенно за советский период) в провинциях (которые в 1991-м вдруг стали государствами) – в частных, публичных, школьных библиотеках скопилось около миллиарда книг на русском языке.

Знание русского языка сокращается там стремительно. Прежде это был государственный, обязательный. А теперь – язык ли друга, язык ли врага – он мгновенно исчез из азиатских кишлаков, из украинских, молдавских, закавказских сел. Стал чужим.

Кто-то перешел на арабский шрифт, кто-то на латиницу – для книг на русском это смерть, немота.

Книги на русском стремительно (мировой рекорд скорости) переходят в разряд древних рукописей, доступных только специалисту.

В СССР Пушкина, Достоевского, Толстого, Чехова (вершины мировой литературы) почти не переводили на узбекский, армянский… Ибо все знали русский. А кто не знал, тот и на своем языке читать не хотел ничего.

Гомера с древнегреческого переводили библиотекарь Александра I Гнедич и воспитатель цесаревича Жуковский. Фолкнер, Шекспир, Сервантес были доступны аборигенам в гениальных русских переводах. А сами теперь или не переведут вовсе, или переведут отвратительно. Языком, поломанным (как и у нас) на комиксах и порно.

Чужие дома, посуду можно захватить и использовать. А чужие (немые) книги – зачем?

Что же будет с «древними рукописями»? Ведь они занимают место, а оно денег стоит. Сожгут? Вроде бы неприлично. Но поскольку квадратные метры требуются рынку, то для книг организуют какие-нибудь лагеря смерти, будут туда свозить и варить из них картон.

Частные библиотеки, вероятно, уже исчезли, обогрев кого-то холодной зимой. Вывозить «богатство» в метрополию мы не будем. Мы и людей-то бросили на произвол судьбы, на произвол безумных баши. А уж книги… Тем более что 90 % из них макулатура: речи Брежнева, бездарные производственные романы и рифмованные лозунги «взвейся-развейся».

На базарах Средней Азии прекрасные ароматные специи продаются в кульках, свернутых из русского языка.

Империи, императоры рассыпаются в прах, кто-то замешивает глину…

Г А М Л Е Т Истлевшим Цезарем от стужи Заделывают дом снаружи. Пред кем весь мир лежал в пыли, Торчит затычкою в щели.

Впрочем, лучше нам беспокоиться о собственных грехах.

Есть еще одно (возможно, более важное и глубокое) в этих неотступных мыслях Тургенева.

Перечитайте: «честности, простоты, свободы и силы нет в народе – а в языке они есть».

А откуда они там?

Как могут в языке появиться качества, которых нет у (как теперь говорят) носителей?

Ответы на правильные вопросы, как всегда, заложены в самом языке.

Носители – не создатели. Они носильщики, они несут чей-то багаж, чужие вещи.

Тургенев – старый и больной – может, и сам не заметил (изобретая реверанс), как инструмент вырвался из рук, стал хозяином и написал: «Великий, могучий, правдивый и свободный язык был дан».

Значит, это дар. Он соответствует Дарителю во всем.

Ну а носильщики – народ известный – хмурые, поддатые, торопливые – нахватать побольше, нагромоздить как попало – что-то уронят в грязь, что-то раздавят, при случае сопрут.

Не все, конечно, не все! Вот еще немного, еще чуть-чуть – глядишь, и…

В школе проходили русскую литературу, стихи о горькой участи народа; проходили «Что делать?», «Кто виноват?»…

Помните, мы учили про несчастных мужиков и про барина: