Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

24_____

С утра был дождь; пришел Нурок, потом Бакст на rendezvous. Я уехал купить кое-что к завтрашнему утру, дома был зять, он хочет менять место, не знает, будет ли здесь жить осенью, поедет ли прямо в Василь, с ним едут барышни Эпштейн, Лидия Степановна уже в Василе даже и с Татьяной Алипьевной. В<альтер> Ф<едорович> находил, что неудобно сегодня ехать в «Славянку», т. к. Вячеславу придется заезжать переодеваться. Завтра, м<ожет> б<ыть>, к нему приедет Птичка. Собирается сходить на «Роберта-Дьявола» в Нар<одный> Дом. После обеда играли «Жизель»{285}: там много наивного вздора, после Делиба это пресно, но есть и прелестные места. В<альтер> Ф<едорович> поехал на свиданье, и я, подождав, стал одеваться, поехал тоже на свиданье. Дождя не было, но солнце садилось в тучи. В саду пошел дождь, Павлик пришел один, сели пить чай, чтобы быть защищенными от дождя и видеть и публику, и ожидаемого Нувель. Пришедший Шурочка подсел к нам, он говорил, что увидел только меня, и уж где я, там, конечно, и Павлик, «конечно, он — с вами». Приехал Нувель с мокрыми волосами, но не особенно кислый. Посидев немного, поехали втроем в «Москву». Вячеслав выступает в лагери, отпуск довольно затруднителен, в пятницу постарается, т. к. «Славянка» его живо интересует. Павлику ужасно хочется познакомиться с Вячеславом, и чтобы с нами поехал Сомов. Мне показалось, что на извозчике В<альтер> Ф<едорович> поцеловал Павлика; меня огорчило, что это было при мне и с секретом. Весело ужинали и пили. У Павлика новый галстух, лиловый, плетеный, и розовая шелковистая (<травленый?> батист) нижняя рубашка. Ехали еще в открытом извозчике, и Маслов меня, несмотря на свет, все целов<ал>, но вскоре пошел дождь и нач<алась> сильная гроза. Была прелесть сознания, что он останется всю ночь и завтра утром будем вместе пить чай с печеньем, вареньем, молоко и яйца. Павлик превосходил самого себя и часто просыпался. Спать было, несмотря на не очень широкую кровать, удобно и уютно. И худое лицо Павл<ика> в профиль, поднятое кверху на закинутой шее, прижатое к подушке, нежно-персиковые цвета — напоминало не то итал<ьянских> примитивов, не то арлекина, нежного и лукавого, XVIII века.

25_____

Вставали, умывались, я старательно накрывал стол, было почему-то выметено, зятя уже не было. И здороваясь поцелуем, и сидя за чаем, будто с каким-то родственником, племянником, гостем, милым, услужливым, скромным, угощать, занимать после любовной ночи — было прелестно. У меня именно страсть, чтобы любимый человек существовал и был не только для моментов любви. Это важнее всего, некоторое стремление к collage[126], это, может быть, буржуазно. Потом поиграл «Faust» и Шуберта и поехали; он сказал, может ли прийти ночевать под Петров день, а в понедельник увидеться. Было сыро и тепло, парило. Дома был Гречковский, завтракал. Собирались к Ивановым, но не знаю, не помешает ли большая гроза. В<альтер> Ф<едорович> несколько кисел и поехал только к парикмахеру. Дождь прошел, но вечером опять полил; приехал Нувель с письмом от Птички, подтвердившим его визит сегодня. Пили чай. Играли «Manon». Сцена в St. Sulpice мне совсем теперь не нравится, и вещь глубокую и настоящую, как связь плоти, там обращают в сентиментальный дамский романс. В Massenet есть Чайковский, и потом, он нестерпимо груб по сравнению с Delib’oM и даже Bizet. Болтали, ждали Фогеля, я скучал о Павлике, жалел, что не поехали к Ивановым. Читал вслух «Aventurier Hollandois». Я ужасно скучаю, что Нувель уезжает. Но вот пришел и Фогель, я предоставил им первое свиданье наедине. Когда я играл, В<альтер> Ф<едорович> позвал меня пить чай. Сам читал дневник, пропуская места только про Гафизы и Бакста. Птичка милый, веселый, с красивыми глазами, но несколько аффектированный и в веселости и в восторженности. Читали «Предосторожность», пели, потом перешли в комнату Нувель, я сел в качалку и, думая, что нежности были в начале, сидел да сидел, пока меня не стали вытуривать вроде Нурока, который требовал зонтика, чтобы уйти, когда готова была прийти Коровина на свиданье. Ночью я все думал о Павлике, которого увижу завтра. О милом худощавом персиковом лице, закинутом в профиль, на подушке.

26_____

Зять едет во вторник, тянет меня с собой, едет без девиц, но через Москву. Я обещал выехать в субботу. Утром уехал Нувель, и последние слова сквозь сон пронзили меня, как копья, хотя они были мягки и шутливы: «Как же можно было быть таким неделикатным и непонятным, что вас пришлось вытуривать, как Нурока?» Разве я сам не вижу всей чудовищности своего поведения? И это были последние почти слова Нувель, который так мил, так друг со мной, и покинуть его так не простившись? Не видеть Сомова, не ездить в «Славянку»? Поехали в Удельную. Тетя бодра и здорова, удивлена, что я еще здесь. Обедали у Кудрявцевых. Переодевшись дома, пошел в Таврический. Павлик, Шурочка, юнкер и управляющий стройный какого-то немца стояли вместе; я прошел два раза. Потом Павлик стал ходить с управляющим. Увидев меня, шепнул: «Одну минуту». Через некоторое время Павлик шел с Шурочкой в ужасном волнении. Оказывается, тот его напугал, что я сел на извозчика и уехал. Оказывается, его все просят познакомить с разными незнакомыми даже ему молодыми людьми. Стали гулять. Павлик все ссорился с Шурочкой, зачем тот ходит с розой, ведет себя неприлично и т. д. Наконец тот отстал. Павлик не может и думать, чтобы я уехал в субботу, но, конечно, это невозможно. Пошли раньше домой, чтобы зять еще не спал и можно было поиграть. Я сказал, что у меня нет денег, Павлик представился обиженным. В среду он может ночевать и провести хоть весь четверг вместе. Я спросил: «Ничего, что мы ходим под руку?» — «Конечно, подумают только, что мы так влюблены, что ходим по Таврическому все время вместе и под руку. Так ведь это и правда. Да?» Зять еще не спал и пил чай после ванны без пиджака. Поиграли Шуберта, меня и «Carmen» и, забравши печенье и имбирный ликер, отправились ко мне. В ласковости, легкости, веселости и белокурости со вздернутым носом Павлика есть что-то милое и нежное, как музыка Гретри. Пили ликер и болтали, не одеваясь; ему почему-то «Ал<ексан-дрийские> песни» понравились больше детских, а вообще, «Erlkönig», но, конечно, у него вкуса нет или не развит. Провожал его в сапогах и в застегнутой поддевке на голом теле. Денег и в самом деле не дал, как не давал и еще раз прежде. Встретимся завтра. Плакал, чтобы я не уезжал.

27_____

Страшная жара, никуда не выхожу. Все прибираю, приходилось чуть не 5 раз ставить самовар то себе, то зятю, то тете. Зять уехал, оставив мне разные поручения. Тетя еще долго сидела, мирно беседуя и все более и более напоминая маму. Не мог дождаться времени идти в Таврический, особенно не выходя с утра на улицу. Сначала прошел в бесплатный{286} и почитал «Aventurier» у пруда, была чудная погода, играли в теннис, не сиделось, пришел очень рано и сидел за театром на скамейке. Наконец увидел canotier Павлика; пройдясь раза три, причем старший Фогель, что-то про меня рассказывал какому-то седому господину, кивая и улыбаясь, — я предложил в такой чудный вечер проехаться опять в «Славянку», т<ем> более что я целый день ничего не ел. Павлик был очень мил и нежен, но грустен, будто бы от моего близкого отъезда. Но он несколько опьянел, так что, сначала все стоня, что не хочется домой, заснул до половины 5-го, когда уже решил остаться до утра. Спали часа четыре, и есть особая прелесть всей ночи вместе, разрумяненного сном лица, разнеженного, слегка в испарине тела. В четверг хорошо бы съездить в Сестрорецк вместе, купаться в море, есть вишни, обедать. Прислали корректуры{287}.