Взбаламученное море - Алексей Писемский

— «Видимое мною на всех лицах ваших, милостивые государи, одушевление, — продолжал начальник края: — исполняет меня надеждою, что мы к сему святому делу приступим и исполним его с полною готовностью…»

— Все? — спросил он, остановясь, правителя канцелярии.

— Все-с! — отвечал тот, беря у него бумагу.

Замечаемые однако начальником края одушевленные лица сидели насупившись, и никто слова не начинал говорить.

Поднялся губернский предводитель.

— Милостивые государи! — начал он, заморгав в то же время глазами, что ужасно, говорят, скрывало таимые им мысли. — Милостивые государи! Я радуюсь, что несу звание губернского предводителя в такое великое время. Первое мое желание — выразить перед престолом монарха ваши чувства радости и благодарности. Вам, милостивые государи, дана возможность сделать великое и благодетельное дело для наших меньших братий!.. Дайте адрес! — прибавил он, торопливо обращаясь к правителю канцелярии.

Тот подал бисерным почерком написанную бумагу. Она стала переходить из рук в руки, и все, не читав, подписали ее. Бакланов тоже так подмахнул.

— Еще вчера только эту меньшую-то братию, своего лакея, в полиции отодрал! — сказал ему предводитель его уезда, показывая на губернского предводителя.

— Ужасная каналья, теперь за крест и чин все продаст! — проговорил Бакланов.

Губернский предводитель между тем что-то сменил на своем месте.

— Господа! — снова начал он и окончательно закрыл левый глаз: обязанности предводителей в настоящее время слишком важны: я полагаю, следует им положить жалованье.

Лица предводителей просияли, а у дворянства вытянулись.

— Из каких же сумм? — отозвался было солидный помещик.

— Суммы есть! — подхватили в один голос предводители.

Губернский предводитель между тем спешил воспользоваться удобною минутой.

— По такому расписанию-с, — сказал он: — губернскому предводителю пять тысяч рублей, уездным по три тысячи рублей и депутатам по две тысячи рублей.

При последних словах у дворянства уж лица повеселели. «Авось попаду в депутаты и хоть тысчонку-другую сорву», — подумал почти каждый из них.

— Хорошо-с! — раздалось почти со всех сторон.

Губернский предводитель и начальник края пожали друг у друга руку, как люди, совершившие немаловажное дело.

— До свидания, господа! — сказал последний, обращаясь к прочим своим гостям: — завтра надо рано вставать, ума-разума припасать!

Все пошли как накормленные мякиной. Каждый чувствовал, что следовало-бы что-нибудь возразить и хоть в чем-нибудь заявить свои права или интересы, а между тем никто не решался: постарше — боялись начальства, а молодые — из чувства вряд ли еще не более неодобрительного — из боязни прослыть консерватором и отсталым.

В обществе, не привыкшем к самомышлению, явно уже начиналось, после рабского повиновения властям и преданиям, такое же насильственное и безотчетное подчинение молодым идейкам.

17

Сорокалетний идеалист и двадцатилетний материалист

Бакланов все больше и больше начинал спорить со своим шурином, и всего чаще они сталкивались на крестьянском деле.

— Что же вас-то так тут раздражает? — спрашивал его Сабакеев.

— А то-с, — отвечал насмешливо Бакланов: — я вовсе не с такою великою душой, чтобы мне страдать любовью ко всему человечеству; достаточно будет, если я стану заботиться о самом себе и о семействе, и нисколько не скрываюсь, что Аполлон Бельведерский все-таки дороже мне печного горшка.

— Печной горшок — очень полезная вещь! — сказал Сабакеев и ни слова не прибавил в пользу Аполлона Бельведерского.

— Ну да, разумеется, — подхватил Бакланов: — и клеточка ведь самое важное открытие в мире; смело ставь ее вместо Бога.

— Клеточка очень важное открытие, — повторил опять Сабакеев.

— Да, и Шиллер, и Гете, и Шекспир — ступайте к чорту! Дрянь они, — продолжал досадливо Бакланов.

— Шиллер, Гете и Шекспир делали в свое время хорошо.

— А теперь на поверхности всего мы с вами, не так ли?

— Нет, не мы, а идеи.

— Желательно бы мне знать, какие это именно? — проговорил Бакланов.

— Идеи народности, демократизма, идеи материализма, наконец социальые идеи.

— Все это около 48 года мы знали, переживали, и все это французская революция решила для нас самым наглядным образом.

— Ну, что французская революция! — произнес с презрением Сабакеев.

— А у нас лучше будет, не так ли?

— Вероятно, — отвечал Сабакеев.

— Почва целостнее!.. непосредственнее, чище примем.

— Конечно!

Евпраксия улыбнулась, а Бакланов развел только руками и с обеих спорящих сторон продолжалось несколько минут не совсем приязненное молчание.

— Вы, например, — продолжал Бакланов снова, обращаясь к шурину: — вы превосходный человек, но в то же время, извините меня, вы нравственный урод!

— Почему же? — спросил Сабакеев.

Евпраксия тоже взглянула на мужа вопросительно.

— Вы не любили еще женщин до сих пор, — объяснил Бакланов.

Сабакеев немного покраснел.

— А мы в ваше время были уже влюблены, как коты… любовниц имели… стихи к ним сочиняли…

— Оттого хороши и женились! — заметила Евпраксия.

— Что ж, я, кажется, сохранил еще до сих пор пыл юности.

— Уж, конечно, не идеальный! — ответила Евпраксия.

— Нет, идеальный! — возразил Бакланов: — вот они так действительно материалисты, — продолжал он, указывая на шурина: — а мы ведь что?.. Поэтики, идеалисты, мечтатели.

— Вот уж нет, вот уж неправда! — даже воскликнула Евпраксия: они, а не вы, идеалисты и мечтатели.

— Ты думаешь? — спросил ее брат.

— Да! А Александр чистейший материалист.

— Почему же ты это так думаешь? — спросил ее тот.

— Потому что ты только о своем теле думаешь? — спросил ее тот.

— Вот что!.. так объяснить все можно! — произнес Бакланов, уже начинавший несколько конфузиться: — ну-с, так как же: угодно вам перемениться именами? — спросил тот, обращаясь к шурину.

— Не знаю, что вы такое, а я не идеалист! — повторил тот настойчиво.

— Идеалист, идеалист! — повторила ему еще настойчивее сестра.

— Но почему же?

— А потому, что это все то же, как и они в молодости восхищались стихами, а вы — теориями разными.

— Браво, — подхватил Бакланов.

18

Обличитель чужих нравов в своих домашних, непосредственных движениях

На столе горела сальная свечка; в комнате было почти не топлено.

Виктор Басардин сидел и писал новый извет на Эммануила Захаровича.

Он описывал историю сестры и только относился к ней в несколько нежном тоне: он описывал эту бедную овечку, которая, под влиянием нужды, пала пред злодеем, который теперь не дает ей ни копейки…

«Во имя всех святых прав человечества, — рисовало его расходившееся перо: — я требую у общества, чтоб оно этого человека, так низко низведшего и оскорбившего женщину, забросало, по иудейскому закону, каменьями, а кстати он и сам еврей и живет в К…, на Котловской улице».

Последнее было прибавлено в виде легонького намека на действительный случай.

Единственная свидетельница его писательских трудов, Иродиада, все это время лежала у него преважно на диване и курила папироску.

Виктор, дописав свое творение, потянул исподлобья на нее взор и несколько поморщился. Ему не нравилась ее чересчур уж свободная поза.

— Иродиада, поди, сними с меня сапоги: ноги что-то жмет! — сказал он, желая напомнить ей, кто она такая.

— Очень весело! — говорила она.

— Тащи сильней! — сказал ей Виктор.

Иродиада стащила сапог и бросила его с пренебрежением на пол.

— Тащи сильней! — сказал ей Виктор.

— Подите! Силы у меня нет, — отвечала Иродиада.

— Говорят тебе, тащи! Хуже, заставлю, — продолжал Виктор, уже бледнея.

— Как же вы меня заставите? Руки еще коротки.

— А вот и заставлю! — проговорил Виктор и, не долго думая, схватил Иродиаду за шею и пригнул ее к ноге.

— Тащи! — повторил он.

— Караул! — крикнула было Иродиада.

— Не кричи, а то бить еще буду! — проговорил он и в самом деле другою рукой достал со стола хлыст.

Иродиада лежала у ног его молча, но сапога не снимала. Так прошло с четверть часа.

Виктор ее не пускал.

— Ну, давайте, уж сниму! — сказала наконец она и сняла.

Виктор ее сейчас же отпустил. Иродиада опрометью бросилась бежать от него.

— Чорт!.. дьявол!.. леший!.. тьфу!.. — проговорила она в передней.

Виктор только посмотрел ей вслед, потом, взял шляпу, надел шинель и пошел к сестре. Главная, впрочем, причина его неудовольствия на Иродиаду заключалась в том, что он просил у нее перед тем взаймы денег, а она разбожилась, что у нее нет ни копейки, тогда как он очень хорошо знал, что у ней есть больше тысячи, которые она накопила, когда была любовницей Иосифа.