Взбаламученное море - Алексей Писемский

— Чаю, что ли, хочешь? — спросила она.

— Нет, уж лучше бы горьконького! — отвечал Михайла.

— Все по-прежнему, зелья-то этого проклятого, — сказала Иродиада.

— Человек рабочий, — отвечал Михайла.

Иродиада сходила в горницу и принесла целый барский графин водки и огромный кусок, тоже барской, телятины.

Михайла принялся все это пить и есть.

— Что, ты получил мое письмо? — спросила его Иродиада.

— Получил; на него я и шел.

— С барином твоим несчастье случилось: в чсть, али в острог, что ли то, посадили.

— Ах ты, Боже ты мой! — произнес Михайла с некоторым даже испугом. — За что же это так?

— Сочинение, что ли, какое-то написал на здешних господ, так за то… В Сибирь, говорят, сошлют.

— Как же быть-то, девка, а?

— Чего быть-то?.. Я вот завтра перееду, поживем там, поглядим.

— Эхма! — горевал Михайла: — а мне так было и думалось, что он дал бы мне такую бумагу, я бы ему все открыл.

— Чего открывать-то? Мозер-то помер!

— Вона! Царство небесное! — произнес Михайла. — Что же такое с ним случилось?

— Не знаю, — сказала Иродиада лаконически.

— Беда, значит, теперь без пачпорту-то, — проговорил опять Михайла.

— Ничего!.. Нынче уж насчет этого свободно стало.

— Да, как же? — произнес недоверчиво Михайла.

— Начальство само говорит: — «Живите, говорит, ничего и без бумаг». Воля, говорят, всем настоящая скоро выйдет.

— Слышал я… — отзвался Михайла: — господам-то только под домом землю и оставят, дьяволам этим, — прибавил он и зевнул.

— Так им, злодеям, и надо! — повторяла Иродиада, — Что зеваешь?.. Поди, полезай на полок спать.

Михайла пошел; потом приостановился и хотел что-то такое сказать Иродиаде; но, видно, раздумал и молча влез на полок.

22

На ярого сатира надет намордник

Виктора все еще продолжали держать в части.

Он начинал терять всякое терпение и в продолжение этого времени успел поколотить полицейского солдата, не пускавшего его одного гулять по саду; об этом было составоено постановление и присоединено к делу. Он показал потом жене частного пристава, когда та проходила мимо его окон, кукиш; об этом тоже составлено было постановление и снова присоединено к делу.

Начальство всему этому только радовалось, чтобы побольше скопить на него обвинений.

Виктор, в отчаянии, начал наконец молиться Богу, и молитва его была услышана. В последний вечер перед ним стоял знакомый нам поверенный Эммануила Захаровича, молокан Емельянов, с своею обычною кислою улыбкой и заложив руки за борт сюртука.

Виктор все еще продолжал ерошиться.

Емельянов пожимал насмешливо плечами.

— Ведь это точно что-с… Эммануил Захарыч так и приказывал: «пускай, говорит, что он уедет».

— А, испугались?.. — говорил Виктор, самодовльно начиная ходить по комнате.

— Не испугались, а что точно что неудовольствия иметь не желаем… И вам ведь тоже здесь ничего хорошего не будет. Извольте хоть какого ни на есть стряпчего и ходатая вашего спросить… Мало-мало, если вас на житье в дальние сибирские губернии сошлют, а пожалуй — приладят так, что и в рудники попадете.

— Да, вот так… как же! — горячился Виктор. — Я и оттуда буду писать.

— Пишите, пожалуй. Мало только пользы-то от того вам будет… Хоть бы и я теперь, за что?.. За то только, что по вере родителей моих жить желаю, попал сюда в эти степи.

— Тебе-то пуще здесь худо… Ах, ты, борода! — сказал Виктор и тронул Емельянова за бороду.

Он видимо, начинал уж ласкаться к нему.

— Что ж? Конечно, что — благодарение Богу: не потерялся еще совершенно, — отвечал тот, стыдливо потупляя глаза: — Так Эммануил Захарыч мне и приказывать изволили: «пусть, говорят, он едет в Москву; будет получать от нас по тысяче целковых в год».

— А как вы надуете, да не станете платить? — спросил недоверчиво Виктор.

— Орудие-то ведь ваше всегда при вас; можете написать, что только захотите.

— Да, пиши тут, а вы преспокойно будете сидеть и поглаживать себе бороды.

— Нет-с, мы никогда не можем желать того, — отвечал серьезно Емельянов.

— А вы вот что! — продолжал Виктор: — вы дайте мне вперед пять тысяч целковых, да и баста!

Емельянов грустно усмехнулся.

— Таких денег у нас, пожалуй, нынче и в кассе-то нет — очень нынче дела плохи!

— Дайте векселя на разные сроки… Я подожду, — отвечал Виктор.

— Это словно бы не приходится, — произнес, не поднимая глаз, Емельянов. — Вы конечно что господин, дворянин: слову вашему мы верить должны; но ведь тоже человеческая слабость, у каждого она есть: деньги-то вы по векселю с нас взыскать-то взыщите, а писать-то все-таки станете.

— Да какого же чорта я писать буду?

— Да ведь, извините меня, я опять повторю то же: человеческая слабость… Может быть, к пяти-то тысячам вы — еще пожелаете с нас получить; вам-то это будет приятно, а для нас-то уж оченно разорительно, а вы вот что-с: по чести ежели вам угодно, теперь тысячу, год вы промолчали — другую вам, еще год — третью.

— Нет, это невыгодно! — сказал Виктор: — теперь, по крайней мере, дайте мне две тысячи вперед.

— Полторы извольте, без хозяина решаюсь на то, по крайности буду знать, что дело покончено.

— Да, дело! Сквалыжники вы этакие, — говорил Виктор, как человек угнетенный и прижатый: — ну, давайте полторы тысячи!

— Слушаю-с… Теперь я вам, значит, подорожную возьму, и хозяин еще говорил, чтобы мне с вами и в Москву отъехать… Чтобы без сумления для него было.

— Хорошо, мне все равно; я ведь и там буду про разных соколиков писать.

— Известно! За что ж так мы одни-то виноваты: надо и с других могорычи иметь.

— Я им дам! Я тогда сочинил, так триста экземпляров сюда газеты выписали. Мне теперь, знаешь, сколько за сочинение будут давать.

— Точно что-с, способность, дарованье на то от Бога имеете! — подтвердил Емельянов и потом прибавил, раскланиваясь.

— До приятного свидания, значит!

— Прощайте, друг любезный! — отвечал ему Виктор, дружески пожимая руку.

23

Разорение

По случаю наступившего апреля, балкон в кулбе был отворен. Теплая весенняя ночь была совершенно тиха и спокойна; но зато волновались сердца человеческие. Бакланов, стоя около этого самого балкона и созерцая безмятежную красоту природы, был бледен, и губы у него от бешенства дрожали.

Ему что-то такое возражал Никтополионов.

— Я-то чем виноват? — говорил он.

— А тем, что вашими подлыми статьями вы уронили все дело.

— Да, так вот я и стану молчать!.. Меня выгнали, а я буду говорить: прекрасно, бесподобно!

— Отчего же прежде вы лично мне другое говорили?

— Я тогда служил там! Что ж мне товар-то свой хаять, что ли? — отвечал нахально Никтополионов.

Бакланов едва владел собой.

— Знаете ли, за подобные вещи бьют по роже, и бьют больно! — говорил он.

— Да, кто дастся! — отвечал Никтополионов и преспокойно отошел.

Бакланов постоял еще немного и, даже почернев от волновавших его чувствований, уехал домой.

Он прямо прошел в спальню жены.

Евпраксия уже спала.

Бакланов без всякой осторожности разбудил ее.

— Поздравляю вас: мы разорены!.. — начал он прямо.

— Что такое? — спрашивала Евпраксия, едва приходя в себя.

— Так. Акции наши падали-падали, а теперь за них и ничего уж не дают, — отвечал Бакланов, садясь в отчаянии на свою постель.

— О, я думала, Бог знает что! — произнесла Евпраксия, почти совершенно успокоившись.

— Как что? Это для вас не Бог знает что? — вскричал Бакланов.

— Перестань, сумасшедший: детей напугаешь! — сказала Евпраксия и, встав, притворила дверь в детскую.

— Это для нее ничего!.. О, Боже мой, Боже мой! — повторил Бакланов, воздвигая руки к небу.

— Кто ж виноват? — сам же! — сказала Евпраксия, зажигая свечку.

Она знала, что сцена эта нескоро кончится.

— Я же! Да, я! Я хотел разорить и погубить семью. О, я несчастный! — восклицал Бакланов, колотя себя в голову.

Евпраксия пожала плечами.

— Ну, подай только Бог терпенье жить с тобой, — сказала она.

— Что ж? Прогоните меня, как тварь какую-нибудь бесчувственную, как мерзавца, подлеца!

— Ни то ни другое, а человек без характера… Малейшая удача мы уж и на небесах: прекрасно все, бесподобно! А неудача — сейчас и в отчаяние! Жизнь — не гулянье в саду: все может случиться.

— Все! Хорошо все! Пятьдесят тысяч потерял! О, я не перенесу этого и убью себя! — воскликнул опять Бакланов в бешенстве.

— Перестань, говорят тебе! — прикрикнула на него Евпраксия строго: — не ты один, а многие потеряли, и победней тебя; может быть, свои последние, трудовые гроши.

— Они теряли свои деньги, а я потерял чужие, ваши, — отвечал ядовито Бакланов.