Избранное - Бела Иллеш

— За ростовщичество.

— За ростовщичество? Неужели твой отец дружит с ростовщиком?

Иван посмотрел на меня так, будто усомнился, в своем ли я уме. Укорять меня он не стал, только дружески упрекнул.

— Как ты можешь так говорить? Ижак — ростовщик? Неужели ты на самом деле думаешь, что в Венгрии за ростовщичество арестовывают ростовщиков?

— А как же мне думать иначе?

По лицу Ивана было видно, что он стыдится моей наивности.

— Знаешь, — сказал он после короткого молчания, — старику Ишаку Шенфельду первому пришло в голову, что надо организоваться и требовать повышения платы.

— Что же это имеет общего с ростовщичеством?

— Видно, что ты чужестранец! — сказал Иван Михалко, неодобрительно качая головой.

У костра

На другой день после обеда медвежатник опять послал за мной.

Кроме Михалко, я застал в кузнице Хозелица.

— Молчать умеешь? — спросил меня Михалко.

— Умею.

— Умеешь ли писать, я, конечно, спрашивать не буду. Сегодня вечером, когда взойдет первая звезда, Иван придет за тобой. Принеси с собой бумагу и карандаш.

— Григори, ты делаешь глупость, — заговорил Хозелиц. — Зачем мы будем беспокоить молодого господина, отнимая у него вечерний отдых!

— Не лицемерь, Абрам. Ты ведь первый говорил мне об этом парне. Ты предлагал, чтобы я его прощупал. Я и прощупал его. Чего ты еще хочешь? Прощупать так, чтобы кости переломать? Этого ты хочешь?

— Я только хочу, Григори, чтобы ты не наделал глупостей.

— Паршивый ты человек, Абрам, на редкость паршивый. Что бы мы ни начали, ты всегда болтаешь одно и то же: не наделайте глупостей, не наделайте глупостей. А когда выяснится, что дело, которое ты считал глупостью, удалось, ты всегда бормочешь: надо было это сделать давно. Ты не боишься, что нам надоест тебя слушать?

— Я боюсь только одного, Григори: так как голова у тебя не такая сильная, как кулак, то ты думаешь кулаком, а не головой. Если бы ты употреблял для этой цели голову, то рано или поздно понял бы, что нам нужен не только такой человек, как ты, который всегда верит, что все должно удаться, но и такой, как я, который знает, что начатые нами дела никогда не удаются полностью.

— Жаль, что ты не сделался раввином, Абрам.

— Действительно, жаль, — согласился Хозелиц. — Если бы я был раввином, я обратил бы тебя в свою веру и назначил бы сторожем в синагогу. Как бы ты вышвыривал из синагоги тех, кто не заплатил общинного налога!

— Я могу тебе показать, как я сделал бы это!

Он схватил Хозелица, как маленького ребенка, и стал раскачивать в воздухе, как будто хотел далеко отбросить. Потом посадил обратно на пень.

— Теперь ты, по крайней мере, знаешь, что тебя ожидает, если ты будешь слишком много болтать!

Когда стемнело, мы с Иваном отправились в лес.

В лесу было так темно, что я не видел ничего в двух шагах. Иван вел меня за руку, но, несмотря на это, я все же не раз натыкался на деревья.

— Как ты узнаешь дорогу? — спросил я.

— Чувствую, — ответил Иван.

Над нашими головами кричала сова.

Когда лес стал редеть, я увидел издали цель нашего путешествия — горящий на лесной поляне костер. Вокруг костра сидело человек двенадцать — четырнадцать. Венгры, русины, евреи. И среди них медвежатник. Все они курили трубки.

— Садись! — сказал мне Михалко, указывая на место рядом с собой на разостланной шубе. Больше он ничего не сказал.

Я чувствовал странное волнение.

«Костры на Карпатах!..»

Уже двести лет, из вечера в вечер, зажигались эти костры: двести лет тому назад они показывали путь бойцам-освободителям Ракоци. Теперь вокруг них сидят те, которые сами ищут путей к освобождению.

Высоко вздымалось пламя. Горящие сосновые ветки распространяли сильный запах смолы. От света костра темные контуры Карпатских гор сделались черными. Звезды на синевато-черном небе блестели, как миллионы далеких костров.

Свинопас Ижак Шенфельд сбросил лапти, снял с ног онучи и протянул голые ноги к огню, чтобы согреть их.

— Там — Россия, а там — Большая венгерская равнина, — объяснял Михалко, показывая рукой, в которой держал трубку, сначала на северо-восток, потом на юго- запад.

— Наконец-то проснулся! — крикнул Хозелиц.

Это относилось к Ревекке Шенфельду, который только что вышел из леса.

Ревекка не ответил. Он сел рядом с отцом, вынул из кармана кисет и набил трубку. Щепкой достал из огня уголек и, взяв его голыми руками, прикурил.

Когда Ревекка выпустил первое облако дыма, Михалко заговорил:

— Мы получили известие, что через несколько дней в Пемете приедет правительственный эмиссар для борьбы с ростовщичеством.

— Ай-вей, ай-вей! — вздыхал Хозелиц.

— В Хусте, — продолжал Михалко, — эмиссар арестовал руководителя профессионального союза деревообделочников Берталана Хидвеги. Эмиссар арестовал Хидвеги, но спустя несколько дней следователь выпустил его. Хидвеги — кальвинист и венгр. Венгр-кальвинист не может быть еврейским ростовщиком, даже если он и руководит профессиональным союзом. Из этого видно, что и эмиссар не может делать всего, что ему вздумается. Поэтому нечего сразу кричать «ай-вей». Мы должны спокойно выжидать, пока увидим, чего этот эмиссар от нас хочет. Спокойно — это не значит со сложенными руками. Я думаю, лучше всего было бы подать этому эмиссару письмо, в котором мы назвали бы по именам настоящих ростовщиков.

— Чего ты ждешь от такого письма, Григори? — спросил старик Шенфельд.

— Бывает, что и веник стреляет, — ответил вместо Михалко темнолицый Золтан Медьери, сидевший в шляпе.

— Это я часто слышал, но никогда еще не видел, — сказал Хозелиц.

— Эмиссар великолепно знает, где живет в Пемете настоящий ростовщик. Ведь он у нее обедать будет.

— Одним словом, — продолжал Михалко, — мы теперь напишем письмо.

Все долго молчали.

— Ты будешь писать, — обратился ко мне Михалко. — У нас всех с грамотой не совсем ладно: одни умеют говорить по-венгерски, но знают только еврейские буквы, другие знают венгерские буквы, но говорят по-русински, а вот Медьери никаких букв не знает. Словом, писать будешь ты. Пиши, что я говорю. Бумагу и карандаш принес?

Я положил на колени принесенную с собой толстую тетрадь.

— Эмиссар! — начал диктовать Михалко.

— Пиши лучше: господин эмиссар, — сказал Медьери.

— А если уже господин, то надо писать: уважаемый господин, — сказал Хозелиц.

— Ну, хорошо, — согласился с поправками Михалко. — Пусть будет так: «Уважаемый господин эмиссар! Вы ищете ростовщиков. У нас, на склонах Карпат, их больше чем достаточно. В Пемете тоже живет ростовщица — чтоб она издохла!»

— Этого не надо! — воскликнул Хозелиц, — Пусть она, конечно, издохнет, и как можно скорее, я тоже желаю ей этого от всего сердца, но писать так не нужно.

— Ну, не пиши, — уступил Михалко. — «Для того, чтобы господин эмиссар напрасно не терял времени…»

…своего драгоценного времени, — поправил Хозелиц.

— «…драгоценного времени, — диктовал дальше Михалко, — мы скажем Вам…»

… Вашему Высокоблагородию…

— «…скажем Вашему Высокоблагородию, где находится берлога того медведя, на которого Ваше Высокоблагородие охотится».

…изволите охотиться…

— Ладно: «изволите охотиться. Ростовщицей нашей деревни…» Пиши, Балинт! — «…нашей кровопийцей является та самая жена Натана Шейнера, та паршивая стерва, у которой Ваше Высокоблагородие изволили ужинать, когда последний раз были в нашей деревне».

— Когда Вы в последний раз изволили почтить своим посещением нашу деревню.

— Отстань! — крикнул Михалко на Хозелица. — «Мадам Шейнер, — сердито и громко диктовал он дальше, — самая паршивая падаль, самая подлая ростовщица. Это знают хорошо все, кроме Вас, господин эмиссар. Если кто-нибудь из пеметинских бедняков жалуется этому дохлому Шейнеру, что он голодает, что ему нечем кормить своих детей, Шейнер посылает его к своей жене, а эта проклятая баба дает взаймы несчастному три-четыре форинта, а за каждый одолженный форинт взимает по три крейцера в неделю. Высчитайте, господин эмиссар, сколько это будет процентов».

— Это мы должны высчитать сами, — высказался Медьери.

— Сто пятьдесят шесть процентов, — сказал я.

— Это верно? — спросил Михалко.

— Да, верно, — ответил вместо меня Ревекка.

— Видишь ты, — обратился Михалко к Хозелицу. — И ты еще возражал против этого мальчика!

— Я только против тебя возражал, Григори.

— Не ссорьтесь! Можно делать все, только ссориться нельзя! — сказал плачущим голосом старик Шенфельд.

— Ну, тогда пиши дальше, Балинт. Пиши так: «Эта грязная свинья взимает с несчастных пеметинцев сто пятьдесят шесть процентов годовых. Их кровью она угощает и Вас, Ваше Высокоблагородие».