Наблюдатель - Франческа Рис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что ж, неудивительно.
– А?
– Хм? – он пристально уставился перед собой – видимо, совершенно пустая дорога требовала серьезной концентрации.
– Лиза, – повторила я.
Лицо его было совершенно спокойным, речь бесстрастной – ни намека на эмоции.
– Мы встречаемся уже некоторое время, – сказал он наконец.
Что ж, если он не выдает эмоций, то и я не стану. Жаркая волна смущения залила щеки, и я нахмурилась, пытаясь ее сдержать. Я чувствовала его взгляд.
– Солнце прямо в глаза светит, – пояснила я, картинно сощурившись.
Опустив руку на мое колено, он легонько сжал его.
– Ты ведь никогда не спрашивала, есть ли у меня кто-нибудь, – тихо сказал он.
Я рассмеялась и подумала: «Да уж, эти слова я еще не скоро забуду!» Магнитола тактично замолчала.
– Ты ведь сам сказал, что твоя личная жизнь – сплошная катастрофа.
– Так и есть. Разве нет? – пробормотал он.
Несколько километров мы ехали в тишине. Солнце уже почти село, окрасив закатными лучами асфальт и скрытую в тумане зеленую кайму кустарника. Все так же глядя только перед собой, он заговорил.
– Послушай, Лия, у нас с Лизой все сложно. Мы познакомились в универе, но почти все это время держали дистанцию. У нас всегда были открытые отношения. Мне вообще чуждо собственничество – ты это знаешь.
Я кивнула. Ну конечно, сейчас он заведет песню о том, какой он прогрессивный и толерантный.
– И в следующем году, думаю, ситуация не изменится. Мы много говорили этим летом, и я не знаю… Не знаю, чего я хочу.
Теперь настал его черед жмуриться от яркого солнца. Я решила, что не хочу больше ничего слушать, и потому жизнерадостно улыбнулась ему, призывая посмотреть мне в глаза. Но он не сводил глаз с дороги.
– Как захватывающе! – проговорила я – и сама услышала звенящую пустоту в собственном голосе. Я следила за его рукой, скользящей по рулю.
– Ой, да ладно тебе, – простонал он. – Не надо так!
– Не буду, – ответила я и включила радио.
37
Майкл
«Порой так легко упустить из рук нити собственной жизни» – кажется, так я сказал тогда Лии – ну или что-то в этом роде. Всего лишь бездумный ответ соседу по барной стойке – как окурок, брошенный на тротуар. Я не хотел, чтобы все так закончилось. По крайней мере убеждал себя в этом. Но в самом ли деле все вышло случайно? Ведь в глубине души я и в самом деле хотел сделать ему больно.
Беременность стала заметна осенью. Мы никому не говорили при отъезде из Лондона, а когда Джулиан в сентябре покинул Грецию, срок еще был довольно небольшим, и нам удалось сохранить это в тайне. Нам не хотелось, чтобы дома знали – чтобы суровая реальность разрушила наши планы или чтобы общие знакомые сочли нас полными психами, коли мы решились на подобное. Она сказала мне примерно через месяц после той дурацкой истерики, которую я устроил из-за Стивена, и последующего примирения. Сказала, что собирается оставить ребенка, – и хотя в первые секунды я испытал ужас, сразу за ним наступило странное облегчение и спокойствие. Больше не нужно было изо всех сил доказывать, что я чего-то стою и что-то собой представляю. У меня появилась цель. Решение это было довольно смелым, а значит, я мог хотя бы ненадолго почувствовать себя зрелой личностью. К тому же возникала иллюзия свободы выбора, ощущение, что мы не такие, как наши родители. Анна ошибалась: я вовсе не хотел их бросать. Уж лучше бы все действительно закончилось так, как она сказала…
Мы пережили в Афинах зиму, и показались первые признаки весны – когда дни становятся длиннее, светлее; когда зацветают ирисы и в воздухе ощущается какая-то перемена. В марте ведь совсем другой воздух. В первую мартовскую неделю мы отправились на Сирос, к матери Джулиана. Миссис Гресфорд пришла в неописуемый восторг. Я даже помню, как она тогда нас фотографировала. Поначалу-то она и вовсе решила, что мы ее разыгрываем. «Джулиан с ума сойдет – ни за что не поверит!» Было приятно, что такой человек, как она, нас поддерживает. Ведь мы-то знали, как отреагируют остальные. И может быть, они оказались бы правы, если учесть все, что произошло.
* * *
Про Юлию Астрид узнала гораздо позже, чем я ожидал, но обиднее всего то, что оно того не стоило. Я просто пытался самому себе что-то доказать, прощупывал границы собственной свободы – как, наверное, делал всю жизнь. Я никогда не любил ее сильнее, никогда не был увлечен нашим общим будущим больше, чем в тот период. Бывало, она схватит мою руку, прижмет к своему животу – и в те последние несколько недель я чувствовал, как сквозь него проступают пяточки, которые вот-вот зашагают по большому миру.
Теперь, когда я пытаюсь вспомнить подробности, мне кажется, что все произошло так быстро, – события, сменяясь, перетекали одно в другое, пока наконец я полностью не утратил власть над ними. Когда мы вернулись в Гази, у консьержа нас ждал небольшой конверт. Едва увидев его, я понял, что почерк – латиницей – слишком неуклюж, но совсем не ожидал от Юлии подобной подлости. Астрид взирала на эти по-детски выведенные буквы с тревогой. Наверное, к тому времени она так прочно увязла в делах Димитриса, что любой незнакомый почерк воспринимала как потенциальную угрозу. Пять–десять драгоценных минут – быстро взбежать по лестнице, бросить чемоданы, поставить кофе на плиту, поцеловаться в мягких лучах вечернего солнца… Не зная, что наш хрупкий мир вот-вот сметет взрывной волной.
* * *
– Ты, похоже, вообразил себя чертовым Тедом Хьюзом[198]? – она держала письмо на расстоянии вытянутой руки, с опаской косясь на него, будто на ядовитое насекомое, – бросить страшно (а ну как кинется?), но принять то, что в нем, еще страшнее. – Скажи, что это неправда, – глухо и ровно проговорила она. – Скажи, что это неправда.
Голос ее перехватило, и я вспомнил, как в школе мы перетягивали резинками пальцы, пока те не посинеют. Наверное, такими словами я когда-нибудь об этом напишу.
Она все поняла по моему лицу. Все считают меня двуличным – и, наверное, отчасти так и есть; но сейчас в ее лице, очерченном отблесками автомобильных фар, было что-то такое – мольба и надежда, – что я просто не мог больше лгать.
Она собиралась переночевать у Димитриса. При мысли о том, что теперь он станет ее «рыцарем на белом коне», у меня внутри все холодело, и я предложил – пусть уйду я, а она останется.
– И куда же пойдешь ты?
– В гостиницу, например? – промямлил я, глядя, как она швыряет вещи в сумку на завязках.
– Просто помолчи. Пожалуйста.
Так бывает, когда роняешь стакан и, словно в замедленной перемотке глядя, как он падает на пол, успеваешь лишь понять, что он падает и вот-вот разобьется, подумать об этом (преобразовать ощущения в мысль) – но не успеваешь ничего сделать, чтобы предотвратить падение.
* * *
Иногда ничего так не хочется, как вернуть слова, вылетевшие – бездумно и беспечно – у тебя изо рта.
Аристотель стал завсегдатаем бара в межсезонье, и потому мы познакомились с ним только в сентябре, но, когда это произошло, он превратился в некую константу нашей жизни – как часть обстановки таверны. Мне он нравился – из-за имени (к тому времени я так и не привык к обилию вокруг всяких Сократов, Архимедов и Адонисов) и из-за особенной, несколько даже самодовольной манеры говорить по-английски (языку он якобы научился у британских шпионов на Крите в сороковых – хотя, должен признать, все его рассказы о своем прошлом были на грани фантастики). «Аристо – как Онассис»[199], – представился он в нашу первую встречу, крепко пожав мне руку и хищно поглядывая на Астрид сквозь клубы дыма, вырывавшиеся из трубки слоновой кости, чаша которой пожелтела и теперь была того же цвета, что его зубы и острые, коротко стриженные ногти. Именно это в нем не любила Астрид: плотоядные взгляды в сторону женщин; к тому же я заметил, что в разговоре с ней он то и дело облизывал верхнюю губу, касаясь языком кончиков влажных усов.
– Он мерзкий, – сказала как-то она мне, – и это еще мягко сказано.
Был он язвительным, остроумным и неизменно щедрым. С Аристо невозможно было сесть за стол и уйти трезвым. Я старался избегать его – из уважения к ее антипатии – и, наверное, поэтому в тот вечер назло подошел прямо к нему.
– Майкл, старина! – воскликнул он и похлопал меня по спине. – Чем тебя угостить?
– Транквилизатором для слонов, если есть, – отозвался я, стараясь,
