Дыхательные практики для оздоровления, релаксации, высвобождения подавленных эмоций и многого другого - Татьяна Шередеко

Да, ад действительно существует. Это не сказка…

И там горит настоящий огонь.

Но этот ад не на исходе жизни, в загробном мире, он здесь, в начале пути.

Это та мука, на которую, сами того не желая, мы обрекаем ребенка, но это те шипы, тот огонь, который мы зажигаем между собой и невинным младенцем.

Ну это-то, наконец, все, конец всем пыткам?

Нет, нет, этот огонь, обжигающий кожу и глаза, проникает внутрь и жалит ребенка изнутри. Да, еще худшим является ожог воздухом легких.

Это то же самое, что в первый раз затянуться сигаретой, вдохнуть дым.

О, эта икота, эти глаза, часто полные слез, красное лицо, исступленный кашель!

Но настолько более жесток ожог, насколько более ново и оскорбительно – проникновение воздуха внутрь! Да, этот ожог превосходит по ужасу все остальные пытки. В ребенке все сжимается, все протестует, все отвергает. И за этим следует крик! Первый крик – это «нет»!

Это потрясение человека, которого убивают, насилуют, это страстный, пылкий отказ от того, что на самом деле является жизнью!

Ну наконец-то все, не правда ли?

Увы, нет!

Ребенок рождается, его хватают за ногу и принуждают висеть вниз головой.

Маленькое тельце действительно очень скользкое, все покрыто белой густой смазкой.

Он может выскользнуть из рук и упасть. До некоторой степени такой захват хорош. Хорош… для нас. Но находит ли приятным сам ребенок качаться вниз головой?

Без сомнения, он испытывает головокружение. В дальнейшем – это тревога, приходящая к нам вместе с кошмарами, где лифт пробивает потолок, с внезапными спусками с высоты шестого этажа, мерзкими падениями, когда кажется, что пол уходит из-под ног.

Все головокружения, все страхи в этом плане имеют одну метку: рождение. Это один из простейших механизмов. Но чтобы лучше его понять, нужно вернуться назад, в материнское лоно, проследить все злоключения маленькой спинки. Воистину, сила – «в почках», страх – «между лопаток». Мои состояния души – это фактически «состояния моей спины»!

В материнском лоне существование ребенка имело два этапа, два сезона, противостоящих друг другу, как зима лету.

Сначала это был «золотой возраст».

Эмбрион, маленький росток, неподвижный, но непрерывно делящийся, который в один прекрасный день становится плодом. Растение превратилось в животное: его поглощает движение, которое усиливается от центра туловища к периферии. Деревцо машет ветвями; плод двигается и наслаждается этим. Пьянящая свобода.

Да, это золотой возраст: маленькое существо не имеет веса, не имеет никаких преград, его носят воды и дают ему свободу птиц, живость рыб. Его королевство не имеет границ и не имеет преград его свобода: в течение первой половины беременности яйцо (мембраны, окружающие ребенка, воды, в которых он плавает) растет быстрее самого малыша.

Ребенку хорошо развиваться, благоденствовать: его империя развивается быстрее.

Если и коснется он слегка границ, то кажется, что они тут же до бесконечности отодвигаются.

У нас есть изображение счастливцев этого возраста: на их лицах выражение безмятежности и восторга.

Увы, отчего же все в один день должно превратиться в свою противоположность!

Даже будучи принцем, даже в глубине пещеры не ускользнешь от закона. Проклятый всемирный маятник! Во второй половине беременности все меняется: ребенок начинает расти быстрее, чем содержащее его яйцо. Он встречает стены. Он о них бьется. Вселенная захлопывается и снимает свою добычу. Где вы, солнечные дни юности, сумасшедшая легкость и свобода!

Из принца, правящего безграничной, бескрайней империей, ребенок превращается в узника.

Тюрьма! И какая тюрьма! Такая тюрьма! Такая тесная одиночная камера, что можно коснуться сразу всех стен. Потолок так низок, что невозможно разогнуть голову. Мерзкая судьба, неумолимая и непреклонная. Что же делать? Смириться.

Ребенок приноравливается, пригибает голову, старается стать меньше. Он и не знает, что растет он сам! Не может быть большего смирения, покорности, унижения; но вот тюрьма оживает и, как спрут, сжимает свою добычу. Это сжатие будет длиться целый месяц, последний месяц беременности, и мягко подготовит ребенка к заключительной буре.

Сначала маленький узник пугается. После первого испуга привыкнет. И даже полюбит. Почувствует вкус в этих ласках, этих объятиях. То, что заставляло раньше дрожать, теперь навевает томление. Когда это происходит, он дрожит от удовольствия, он покоряется, подставляет спину, нагибает голову. Потому что это пока только ласки. И однажды игра кончается.

Любимая волна превращается в ураган, подруга – в фурию. Сила, сжимающая ребенка, становится злой. Она не обнимает ребенка, а раздавливает. Игра из радостной становится злобной.

«Меня не любят больше, меня гонят! Ты любила меня, а теперь давишь, толкаешь вниз, выдавливаешь, ты жаждешь моей смерти, ты хочешь, чтобы я прыгнул в эту бездну, небытие!»

Изо всех сил ребенок противится этому. Только бы не покинуть, не выпрыгнуть… Что угодно, только не эта пустота. Но что сделаешь с этой огромной, сумасшедшей силой! Сжатые плечи, втянутая голова, сердце, готовое разорваться, ребенок – не более чем сгусток страха.

Стены сжимаются снова. Тюрьма становится тоннелем, воронкообразным тоннелем.

Этот ужас, не знающий больше границ, переходит в неистовство. Пьяный от ярости, узник бросается на приступ. Он весь – ярость. Нужно, чтобы эта стена, о которую я разбивал голову, уступила. Эта стена, жаждущая моей смерти!

А эта стена… это моя мать, которая носила и любила меня!

Чудовище нажимает еще сильнее.

О! Моя голова, голова, вынесшая всю тяжесть несчастья, как она еще цела!

Конец близок, смерть очевидна. Откуда же знать этому несчастному ребенку, что чем больше сгущается тьма, тем ближе свет, свет жизни! Ну же, чудовище, еще раз…

И тогда, происходит взрыв, вспышка.

Стены рушатся.

Тюрьма исчезает.

Ничего!

Что это, взрыв Вселенной?

Нет, это я родился.

Вокруг меня пустота.

Невыносимая свобода.

Все раздавливало меня, сжимало. Но я имел тело, форму!

Проклятая тюрьма, моя мама, где она?

Без тебя от меня осталось одно головокружение, приди, вернись, верни меня, держи меня, дави, сжимая меня, но пусть я существую!

Страх подкрадывается сзади.

И враг всегда ударяет в спину.

Ребенок переполнен тревогой по одной простой причине – ничто не держит больше его спину.

Эта спина сжималась изо дня в день, напряжение согнуло ее в дугу, и вдруг, внезапно, она освободилась. Чтобы успокоить, убедить, умиротворить, нужно сложить, собрать маленькое тельце, защитить от пространства, дать ему от этой новой для него свободы ровно столько, сколько он может найти приятным для себя.

Так сжимают атмосферу вокруг водолаза, слишком быстро поднимающегося на поверхность.

А вместо этого ребенка подвешивают за ногу, и голова, вынесшая на себе всю тяжесть драмы, болтается и вертится в пространстве.

А куда кладут этого страдальца, ребенка, пришедшего из тепла, из нежного чрева? На чашу весов! Металлическую, грубую, холодную, как лед, обжигающе ледяную – это мог придумать только садист, не иначе!

Крики ребенка усиливаются. Публика в восторге: «Вы слышите, слышите, как он кричит!» – от того, что такое маленькое тельце может производить столько шума, и снова берут ребенка за пятки.

Новое путешествие, новое головокружение. Его кладут на стол… и непрерывно плачущего, ненадолго покидают.

Теперь капли.

Мало того что его глаза исколоты светом, их нужно защищать от инфекции, невесть когда исчезнувшей. Ребенок борется, сражается как одержимый. Но мы сильнее, мы взрослые.

В конце концов дело кончается тем, что, отогнув нежное веко, туда запускают несколько капель жгучей жидкости.

Вот наконец-то ребенок один.

Потерянный в этой враждебной, непонятной Вселенной, он задыхается от страха.

Даже если к нему просто приближаются, он все равно дрожит и ревет белухой.

Убежать! Спастись!

И тогда видят вещь необыкновенную: весь в слезах, изнемогая, ребенок бежит.

Он не убежит далеко: ножки двигаются, но не могут его унести. И он уходит в себя.

Он изгибается, сворачивается в комочек, скрючивается. И так складываются ручки и ножки, что он снова принимает положение плода в утробе. Он отвергает рождение и весь мир, и теперь, судя по позе, он в раю – символический узник материнского лона.

Увы, его снова берут, чтобы одеть.

Нужно быть элегантным, чтобы мама гордилась, и терпеть ради нее эти жмущие, тянущие, со всех сторон в узлах, вещи.

На этот раз чаша выпита до дна.

Силы ребенка иссякли, и он проваливается, погружается в сон. Это – его единственное спасение, его единственный друг. Отметины этого кошмара на всем: на коже, в костях, на спине… и в кошмарах, в безумии, в нашем сумасшествии: тюрьмы, пытки.

Мифы и легенды, Священное Писание, что они передают нам, если не эту трагическую Одиссею?