Кириньяга. Килиманджаро - Майк Резник

пилот еще жив, но у него сломаны все конечности, тело покрыто ожогами, что он в коме и вскоре наверняка умрет.

Мне ответили, что они уже отправили медика, который прибудет через полчаса, и надо, чтобы кто-то встретил посланника в космопорту и проводил к моему бома. Поскольку Каренья все еще смотрел на пилота, я приказал ему встретить корабль и привести ко мне врача.

Следующий час пилот не шевелился. По крайней мере, я не думаю, что он шевелился, хотя и сам задремал под деревом на несколько минут, поэтому не уверен. Меня разбудил женский голос, говорящий на языке, которого я не слышал много лет. Я поднялся, превозмогая боль в костях, и как раз вовремя, чтобы приветствовать медика из службы Техподдержки.

– Вы, верно, Кориба, – сказала она по-английски. – Я пыталась выспросить подробности у человека, который меня встречал, но мне кажется, он не понял ни слова.

– Я Кориба, – ответил я по-английски.

Она протянула руку.

– Я доктор Джойс Уизерспун. Могу я увидеть пациента?

Я отвел ее туда, где уложили пилота.

– Вы знаете его имя? – спросил я. – Мы не нашли никаких указаний.

– Сэмюэль или Сэмюэльс, не уверена, – ответила она, опускаясь на колени рядом с ним. – Он в тяжелом состоянии.

Менее чем за минуту она провела беглый осмотр.

– На Базе можно было бы куда больше сделать, но я боюсь его перемещать в таком состоянии.

– Можем его за час доставить в космопорт, – сказал я. – Чем скорее он окажется у вас в госпитале, тем лучше.

Она покачала головой.

– Думаю, он должен оставаться здесь, пока ему не станет получше.

– Я подумаю, – сказал я.

– Нечего тут думать, – сказала она. – Я как врач могу вас заверить, он слишком слаб и не перенесет транспортировки.

Она показала, где кожу голени пилота проткнула сломанная кость.

– Нужно посмотреть, нет ли еще сломанных костей и не попала ли инфекция.

– Вы можете это сделать у себя в госпитале, – сказал я.

– Здесь я могу это сделать с куда меньшим риском для жизни пациента, – ответила она. – Кориба, в чем проблема?

– Проблема в том, мемсааб Уизерспун, – сказал я, – что Кириньяга – это Утопия кикуйю. Здесь отвергаются все европейские ценности, включая и вашу медицину.

– Я не собираюсь лечить кикуйю, – сказала она. – Я пытаюсь спасти пилота Техподдержки, которому не повезло разбиться на вашей планете.

Я долго смотрел на пилота.

– Хорошо, – сказал я. – Ваше возражение логично. Можете обработать его раны.

– Спасибо, – отозвалась она.

– Но он обязан будет покинуть планету через три дня, – продолжал я, – я не намерен дольше этого срока рисковать культурным загрязнением.

Она взглянула на меня, словно собираясь поспорить, но промолчала. Открыла аптечку и что-то вколола в руку пилота. Успокоительное или болеутоляющее, а может, комбинацию препаратов.

– Она ведьма! – выдохнул Каренья. – Смотрите как она протыкает ему руку металлическим шипом! – Он зачарованно глядел на пилота. – Нет, ну уж теперь он точно умрет.

Джойс Уизерспун работала до поздней ночи, промывая раны пилота, скрепляя сломанные кости и усмиряя лихорадку. Я не понял, когда заснул, когда проснулся, вздрогнув от холода в утреннем воздухе сразу после рассвета, то женщина спала, а Каренья ушел.

Я зажег костер и сидел рядом с ним, завернувшись в одеяло, пока солнце не прогрело воздух.

Вскоре проснулась Джойс Уизерспун.

– Доброе утро, – поздоровалась она, увидев, что я сижу на некотором отдалении.

– Доброе утро, мемсааб Уизерспун, – отвечал я.

– Который час?

– Утро.

– В смысле, сколько времени в часах и минутах?

– На Кириньяге нет часов и минут, – сказал я. – Только дни.

– Мне нужно посмотреть на Сэмюэльса.

– Он жив, – сказал я.

– Конечно, жив, – ответила она. – Но бедняге потребуется пересадка кожи, и, возможно, он потеряет правую ногу. Он еще долго будет приходить в себя.

Она помолчала, озираясь.

– А… э-э… а где тут можно умыться?

– У подножия холма течет река, – сказал я. – Но сначала надо стукнуть по воде, чтобы спугнуть крокодилов.

– Что ж это за утопия, если у вас крокодилы? – улыбнулась она.

– А что это был бы за Эдем, если бы в нем не было змей? – ответил я.

Она рассмеялась и пошла вниз по склону. Я отхлебнул из бурдюка, погасил огонь и разбросал пепел. Из деревни прибежал мальчишка отвести моих коз на выпас, другой принес дрова и взял бурдюки к реке чтобы наполнить водой.

Когда минут через двадцать от реки вернулась Джойс Уизерспун, то она была не одна. Ее сопровождали Кибо, третья и самая молодая жена вождя Коиннаге, а с Кибо, на руках, ее сын-младенец, Катабо. Левая рука ребенка так распухла, что увеличилась в размерах вдвое, и цвет у нее был очень нехороший.

– Я увидела, как эта женщина стирает белье у реки, – сказала Джойс Уизерспун, – и заметила, что у ее ребенка сильное заражение руки. Похоже, что его укусило насекомое. Я жестами убедила ее подняться сюда.

– Почему ты не принесла Катабо ко мне? – спросил я у Кибо на суахили.

– Потому что в последний раз ты у меня потребовал двух коз, а ребенок все равно проболел много дней, и Коиннаге меня побил, что я тебе зря коз отдала, – сказала она, настолько испугавшись, что рассердила меня, что даже не подумала солгать.

Пока Кибо говорила, Джойс Уизерспун стала приближаться к ней и Катабо, держа в руке шприц.

– Это антибиотик широкого спектра действия, – пояснила она мне. – В растворе также содержатся стероиды, которые предотвратят зуд или остаточный дискомфорт от инфекции.

– Стойте! – бросил я по-английски.

– В чем дело?

– Вы не имеете права, – сказал я. – Вы здесь только для того, чтобы лечить пилота.

– Это ребенок, – сказала она, – и он страдает. Я за две секунды укол сделаю, и ему станет легче.

– Я не могу вам этого позволить.

– Что с вами такое? – спросила она. – Я читала о вас. Вы можете одеваться как дикарь и сидеть в грязи костра, но вы учились в Кембридже, а кандидатскую защищали в Йеле. Вы понимаете, как легко я могу прекратить страдания ребенка.

– Дело не в этом, – сказал я.

– А в чем?

– Вы не имеете права лечить его. Это сейчас может показаться спасением, но с нами такое уже происходило. Мы приняли европейскую медицину, а затем их религию, одежду и законы с обычаями, и кончилось дело тем, что мы перестали быть кикуйю и превратились в новую расу, расу чернокожих европейцев, которые называют себя просто кенийцами. Мы прибыли на Кириньягу с намерением не допустить повторения подобного.

– Он не узнает, отчего ему стало легче. Вы можете приписать это своему богу или себе, мне неважно.

Я покачал головой.

– Я ценю ваше сострадание, но не могу позволить вам осквернить нашу утопию.

– Вы только поглядите на него, – сказала она, ткнув пальцем в распухшую ручку Катабо. – Кириньяга – это его утопия, да? А где написано, что в утопиях должны обитать больные и страдающие дети?

– Нигде.

– Ну и?

– Это не написано, – пояснил я, – потому что у кикуйю нет письменности.

– Вы, по крайней мере, позволите его матери решить самой?

– Нет, –