Море – мой брат. Одинокий странник (сборник) - Джек Керуак

Наутро, в шесть, я поднялся и умылся над раковиной, и вода, бежавшая у меня из крана, разговаривала с каким-то акцентом кокни. – Я поспешил наружу с полной торбой на горбе, и в сквере птица, которой я никогда не слышал, парижский певун у дымной утренней Сены.

Я сел на поезд в Дьепп, и мы отправились, сквозь дымные предместья, через Нормандию, сквозь угрюмые поля чистой зелени, каменные коттеджики, некоторые из красного кирпича, какие-то с деревянными каркасами и заполнены камнем, в мороси вдоль похожей на канал Сены, все холодней и холодней, сквозь Вернон и местечки с названиями вроде Вовэ и Что-то-сюр-Сье, в мрачный Руан, который место ужасное, дождливое и унылое, гореть на колу там никому не пожелаешь. – Все время разум мой был возбужден мыслью об Англии к ночи, о Лондоне, о тумане настоящего старого Лондона. – Как обычно, я стоял в холодном тамбуре, в самом поезде места не было, временами садился на свой мешок, стиснутый бандой орущих валлийских школяров и их тихим тренером, который ссудил меня, почитать, газетой «Дейли Мейл». – После Руана еще-более-мрачные нормандские живые изгороди и лужки, затем Дьепп с его красными крышами и старыми набережными, и булыжными улочками с велосипедистами, печные трубы курятся, угрюмый дождь, жгучий холод в апреле и меня наконец тошнит от Франции.

Судно через канал забито под завязку, сотни студентов и десятки красивых французских и английских девушек с хвостиками и короткими прическами. – Мы проворно покинули французский берег и за паводком бессодержательной воды начали различать зеленые ковры и луга, отрывисто остановленные словно бы карандашной чертой у меловых утесов, и то был тот оскипетрованный остров, Англия, весенняя пора в Англии.

Все студенты запели разухабистыми бандами и прошли к своему зафрахтованному сидячему вагону на Лондон, а меня усадили (я был садись-на-свободное), потому что сглупил и признался, что в кармане у меня лишь эквивалент пятнадцати шиллингам. – Сидел я рядом с вест-индским негром, у которого вообще не было паспорта, и он перевозил кипы странных старых пальто и штанов – на вопросы офицеров отвечал странно, выглядел крайне смутным и фактически я вспомнил, что он рассеянно столкнулся со мной на борту, когда сюда плыли. – Два высоких английских бобика в синем наблюдали за ним (и за мной) с подозрением, со зловещими Скотленд-Ярдскими усмешками и странным длинноносым раздумчивым вниманьем, как в старых фильмах про Шерлока Хоумза. – Негр глядел на них в ужасе. Одно его пальто упало на пол, но он не обеспокоился его поднять. – В глазах иммиграционного офицера (молодого интеллектуального хлыща) уже зажегся безумный блеск, а теперь другой безумный блеск вспыхнул и в глазу у какого-то детектива, и я вдруг понял, что мы с негром окружены. – Вышел нас допрашивать огромный жизнерадостный рыжеголовый таможенник.

Я рассказал им про себя – еду в Лондон получить чек от английского издателя, а затем поплыву в Нью-Йорк на «Île de France». – Они мне не поверили – я был небрит, у меня на горбу торба, выглядел я бродягой.

«Вы меня кем считаете!» сказал я, и рыжий ответил, «В том-то и дело, мы не вполне имеем хоть малейшее понятие о том, чем вы занимались в Марокко, или во Франции, или зачем приехали в Англию с пятнадцатью бобами». Я им велел позвонить моим издателям или моему агенту в Лондон. Они позвонили, но им не ответили – была суббота. Бобики не спускали с меня глаз, поглаживая подбородки. – Негра уже увели куда-то вглубь – как вдруг я услышал кошмарный стон, словно бы психопата в больнице для душевнобольных, и сказал, «Что это?»

«Это ваш дружок-негр».

«Что с ним не так?»

«У него нет паспорта, нет денег, и он, очевидно, сбежал из психзаведения во Франции. Так, у вас есть способ как-то подтвердить свою историю, иначе нам придется вас задержать».

«Под арестом?»

«Вполне. Дорогой мой дружище, нельзя приезжать в Англию с пятнадцатью бобами».

«Дорогой мой дружище, вы не вправе арестовывать американца».

«Еще как вправе, если у нас есть основания для подозрений».

«Вы не верите, что я писатель?»

«Откуда же нам это знать».

«Но я на поезд опоздаю. Он с минуты на минуту отправится».

«Дорогой мой дружище…» Я порылся в сумке и вдруг нашел журнальную заметку обо мне и Хенри Миллере как писателях, и показал ее таможеннику. Он просиял:

«Хенри Миллер? Это до крайности необычайно. Его мы задерживали несколько лет назад, он вполне себе Ньюхейвен расписал». (То была Новая Гавань помрачней, чем в Коннектикуте с ее рассветными угольными дымами.) Но таможенник стал неимоверно доволен, еще разок проверил, как меня зовут, в статье и по документам, и сказал, «Ну, я боюсь, теперь мне придется всему рассыпаться в улыбках и рукопожатиях. Мне ужасно жаль. Мне кажется, мы можем вас впустить – при условии, что вы покинете Англию в течение месяца».

«Не беспокойтесь». Поскольку негр орал и бился где-то внутри, а мне было кошмарно грустно оттого, что он не добрался до другого берега, я побежал к поезду и едва на него успел. – Все веселые студенты расположились где-то впереди, и вагон был мой целиком, и мы безмолвно и быстро отправились в славном английском поезде по сельской местности былых Блейковых ягнят. – И я был в безопасности.

Английская местность – тихие фермы, коровы, луга, торфяники, узкие дороги и фермеры на велосипедах, ждущие на переездах, а впереди субботний вечер в Лондоне.

Городские окраины в предвечерье как старая греза о солнечных лучах сквозь послеполуденные деревья. – Вышел на вокзале Виктория, где некоторых студентов встречали лимузины. – С торбой на горбе, взбудораженный, я пошел в сгущавшихся сумерках по Бакингем-Пэлис-роуд, впервые видя долгие пустые улицы. (Париж женщина, а вот Лондон независимый мужчина, пыхающий в пабе трубкой.) – Мимо Дворца, по Моллу через Сент-Джеймсский парк, на Стрэнд, потоки машин и выхлопы, и потрепанные английские толпы, вышедшие в кино, Трафальгарская площадь, дальше на Флит-стрит, где движение меньше и пабы тусклей, и печальные боковые переулки, почти до самого собора Св. Павла, где все стало слишком уж Джонсониански печально. – Поэтому я повернул обратно, усталый, и зашел в паб «Король Луд» за шестипенсовым валлийским гренком с сыром и крепким портером.

Я позвонил своему лондонскому агенту по телефону, рассказал о своем затруднении. «Дорогой мой дружище, это ужасное невезенье, что меня сегодня днем не было. Мы навещали мать в Йоркшире. Вас пятерка выручит?»

«Да!» Поэтому я сел на автобус до его нарядной квартиры у Бакингемских ворот (прошел в аккурат мимо, когда только слез с поезда) и поднялся познакомиться с достойной пожилой парой. – Он с козлиной бородкой и камином, и скотч мне предложил, рассказал о своей столетней матери, которая читает насквозь «Историю английского общества» Тревельяна. – Хомбург, перчатки, зонтик, всё на столе, свидетельствуя о его образе жизни, а я себя чувствовал американским героем в старом кино. – Далеко ж я ушел от малыша под мостом через речку, грезящим об Англии. – Они накормили меня сэндвичами, дали мне денег, и я пошел гулять по Лондону, упиваясь туманом в Челси, бобби бродят во млечной дымке, думая, «Кто задушит бобика в тумане?» Тусклые огни, английский солдат прогуливается, обернув одну руку вокруг своей девушки, а из другой руки ест рыбу с картошкой, гудят такси и автобусы, Пиккадилли в полночь и компашка Тедди-Боев спрашивает у меня, знаю ли я Джерри Маллигена. – Наконец я снял за пятнадцать бобов номер в отеле «Мэплтон» (на чердаке) и долго божественно спал с открытым окном, наутро карильоны дули целый час около одиннадцати, и горничная внесла поднос тоста, масла, повидла, горячего молока и чайник кофе, пока я лежал там, пораженный.

А днем Великой пятницы небесное представление «Страстей по Матфею» хором Св. Павла, с полным оркестром и особым служебным церковным хором. – Я почти все время проплакал, и было мне виденье ангела у мамы на кухне, и меня снова потянуло домой в сладкую Америку. – И я понял, что не важно, если мы грешим, что отец мой умер только от нетерпенья, да и все мои мелкие досады не имеют значения. – Святой Бах говорил со мной, а передо мною был великолепный мраморный барельеф, показывающий Христа и трех римских солдат, внемлющих: «И рек им он, не чини насилия никакому человеку, не возводи напраслины и будь доволен жалованьем своим». Снаружи, когда я обходил великий шедевр Кристофера Рена и увидел мрачные заросшие руины гитлеровского блица вокруг собора, я узрел свою собственную миссию.

В Британском музее я поискал свою семью в «Rivista Araldica»[74], IV, стр. 240, «Лебри де Керуак. Канада, первоначально из Бретани. Синий на золотой полосе с тремя серебряными гвоздями. Девиз: Люби, трудись и страдай».

Мог бы догадаться.

В последний миг я открыл «Старый Вик», ожидая своего поезда к судну в Саутэмптон. – Давали «Антония и Клеопатру». – То было изумительно гладкое и прекрасное представление, слова и всхлипы Клеопатры прекрасней музыки, Энобарб благороден и силен, Лепид крив и потешен на пьянке на лодке у Помпея, Помпей воинственен и жёсток, Антоний матер, Цезарь зловещ, и хотя в антракте культурные голоса в вестибюле критиковали Клеопатру, я знаю, что видел Шекспира так, как его и надо играть.