Столыпин. На пути к великой России - Дмитрий Струков

Всячески пытаясь перевести борьбу с революцией с полей кровавых сражений в мирную борьбу идей и мнений, Столыпин категорически отказался в одностороннем порядке пойти на отмену смертной казни. Как известно, либеральная интеллигенция предлагала ликвидацию карательной системы государства. Еще депутатами первой Думы был поставлен вопрос о полной амнистии всех политических заключенных, в том числе и совершивших убийство. Наивная кабинетная интеллигенция тешила себя иллюзиями, что доброта власти вызовет прекращение террора. Столыпин видел выход в ином. «Улучшить, смягчить нашу жизнь, – говорил он в Государственной думе, – возможно не уничтожением кары, не облегчением возможности делать зло, а громадной внутренней работой. Ведь изнеможенное, изболевшееся народное тело требует укрепления; необходимо перестраивать жизнь и необходимо начинать это с низов. И тогда, конечно, сами собой отпадут и исключительные положения, и исключительные кары»[601].

Понимая политическую необходимость применения исключительных мер, Столыпин молил Бога снять с него столь непомерный крест. «Что же касается исключительных методов, – говорил он в беседе с П.А. Тверским, – то это тяжелый крест, который мне приходится нести против воли. (…) Поверьте, что возможность перехода к нормальной, закономерной жизни никого так не порадует, как меня, и снимет с моих плеч, скажу – с моей совести, страшную тяжесть»[602].

Когда кадет Родичев в III Государственной думе бросил ему в лицо обвинение в организации кровавых расправ и так называемых «столыпинских галстуков» (виселиц. – Д.С .), Столыпин не только покинул зал заседания, но и вызвал зарвавшегося политикана на дуэль. Поступок хотя и нельзя назвать христианским, но он вполне соответствует еще не устаревшим тогда представлениям о дворянской чести. К тому же своими обвинениями Родичев не только оскорблял премьера, но и косвенным образом бросал тень на имя монарха[603]. Однако дуэль не состоялась. Родичев, как дворянин, осознал низость своего поступка и лично принес извинения Столыпину.

Во всех же остальных случаях оскорблений и нападок в свой адрес премьер действительно сохранял спокойствие. «На меня лично могут нападать сколько угодно, – говорил он еще в 1906 г. корреспонденту газеты Journal, – мне это все равно. В явлениях этого порядка я предпочитаю воздерживаться от возмездия. Одна маленькая туркестанская газетка называет меня Хлестаковым. Мне это безразлично»[604].

Еще одной нравственной чертой Столыпина как государственного деятеля и христианина была его готовность нести ответственность за деятельность своих подчиненных. Необоснованное применение насильственных мер к населению премьер воспринимал весьма болезненно, считая и себя ответственным за подобные действия со стороны отдельных губернаторов. Посылая к одному из таких губернаторов ревизора, Столыпин говорил: «Он сажает в тюрьму за вылитое на улицу в уездном городе ведро помой, засадив туда каких-то девочек, дьяконских дочерей, и не хочет понять, что этим сыплет мне на голову горячие уголья»[605].

Добровольно взятое на себя бремя ответственности за введение исключительных мер утяжелялось глубоким личным потрясением, пережитым после взрыва на Аптекарском острове. «Боязнь за жизнь дочери, – воспоминает об отце Мария Бок, – и страх, что она в лучшем случае останется без ног; единственный трехлетний сын, весь перевязанный в своей кровати, – и по нескольку раз в день известия из больницы: то умер один раненый, то другой. Папб косвенно приписывал себе вину за эту кровь и эти слезы, за мучения невинных, за искалеченные жизни и страдал от этого невыносимо»[606].

В день годовщины смерти пострадавших при взрыве Петр Аркадьевич присутствовал на закладке памятника. Здесь, на месте трагедии, премьер молился об упокоении невинных душ и собственноручно заложил первый камень под основание памятника. Через год памятник-обелиск, украшенный иконой Воскресения Христова, будет открыт. На бронзовой доске напишут имена всех погибших от взрыва и умерших от ран на вечную молитвенную память[607].

Пять лет спустя, когда сам премьер будет смертельно ранен пулей Богрова, близкие станут свидетелями еще одного духовного акта, проявленного Столыпиным. Его, умирающего, в последние дни интересует не собственное выживание, а судьба музыканта, раненного в оркестре той же пулей. Когда Петр Аркадьевич узнает, что тот ранен легко, из уст его вырывается вздох облегчения: «Слава Богу!» – и он осеняет себя крестным знамением, вспоминая, что на Аптекарском острове десятки человеческих жизней стали ценою его избавления[608]. «Какой он бедный, – говорил Столыпин, жалея и Богрова, – он думал дать счастье России, – я видел по его бледному лицу и горящим глазам». Петр Аркадьевич хотел непременно просить товарища министра внутренних дел П.Г. Курлова о снисхождении к своему убийце. Для общества это был еще один пример благородства жертвы к виновнику своих страданий[609].

Вот что нес в своем сердце, противостоя революционному террору, православный христианин П.А. Столыпин, именно за это государь так ценил и любил его. Христианство не нравственная теория, христианин живет не законом, а благодатью, а последнее невозможно без борения сердца, без ощущения внутренней немощи, без душевных переживаний и покаянных вздохов. На весах совести Столыпина мучительно соизмерялись и любовь к личным врагам, и праведный гнев против врагов России, и презрение к тем, кто похоронил себя заживо в ненависти к Богу и людям.

Подводя итоги борьбы царя и Столыпина с революционным насилием, следует еще раз подчеркнуть, что чрезвычайные законы против боевиков-террористов были ответной защитной реакцией государства на попытку его разрушения. Терроризм с самого начала лечили сильнодействующими средствами. Но ни дарованные царем демократические свободы, ни выборы в Государственную думу, ни предложенный Столыпиным обществу план коренных преобразований не смогли побудить террористов сложить оружие. Террор продолжал нарастать. В таких условиях государь был обязан применить силу. Так поступали его предшественники, железной рукой подавляя восстания и мятежи, так действовали и в других государствах независимо от формы правления и степени цивилизованности граждан. Однако все эти вынужденные меры были несовместимы не только с христианской натурой Николая II, но и с начатой по его инициативе демократизацией страны. Поэтому используемые в борьбе с террором и революцией чрезвычайные средства не должны были действовать бесконтрольно и безостановочно. Принцип «Лес рубят, щепки летят» категорически не принимался государем. Он делал все возможное, чтобы применяемые чрезвычайные меры не исказили нравственной природы государства, став похоронным звоном по дарованным стране свободам. Поэтому для осуществления этих мер царю нужны были исполнители не бездушные и бездумные, безразличные к столь жестоким средствам, а ранимые и чуткие к чужой боли. В лице Столыпина Господь послал Николаю такого человека. Вместе им удалось одержать две весомые победы: быстро одолеть революцию и не допустить сползания страны в реакционный режим. 1907 г. стал последним годом в истории применения чрезвычайных законов против гражданского населения, больше к этой практике русскому царю возвращаться не придется.