Пушкинский дом - Андрей Битов

– Ну, прошу… Чем бог послал.

И он поднял свой стакан.

Готтих подождал, пока Лева поднимает свой, и тогда тоже поднял.

– С великим праздником, дорогие мои-и! – вскрикнул Митишатьев как бы с дрожью в голосе и даже со сдержанным рыданием. – Водкой можно и чокнуться, – добавил он спокойно. – Твое здоровье, ночной директор… И ваше, Готтих…

И наше, – и Митишатьев опрокинул стакан и выпучился, поспешно запихивая в рот бычка. Лева выпил с достоинством Готтих поперхнулся и уронил бычка на ковер, уронив, очень покраснел и засвистел «Сердце красавицы», незаметно подпихивая бычка под стол.

– Ай-яй! – сказал Митишатьев. – Этому я вас не учил. – Митишатьев, без тени брезгливости, поднял бычка за хвост и бросил его в корзину. – Надо все-таки уважать…

Уничтожив так Готтиха, Митишатьев подбежал к пальто и достал еще маленькую.

– Еще по одной? – И, не услышав ответа, разлил.

Выпили. Лева ощутил тепло и приятность, глаза его повлажнели.

– Что бы я без тебя делал? – сказал он Митишатьеву.

– Уж и не знаю – привел бы девочек, а?

– Да ну! – махнул рукой Лева. – Так вот куда лучше…

– Что ж мы стоим? и не курим?

– Действительно, – удивился Лева. – Всегда забываю, что я курю, когда выпиваю, и все думаю: чего же не хватает?

– Еще выпить, – подсказал Митишатьев и достал маленькую.

– Ну ты даешь! – восторженно сказал Лева. – Сколько же их у тебя?

– Сколько есть – все наши, – сказал Митишатьев.

Готтих посмотрел на маленькую мутно и с испугом.

– Ладно, перекурим, – вздохнул Митишатьев, взглянув на Готтиха. – Скажите, князь, отчего это так приятно произносить: к-н-я-зь…

– В детстве я больше любил слово «граф», – задумчиво сказал Лева, глянув на Готтиха.

– Это от Дюма, – сказал Митишатьев. – Гр-раф-ф де-ля Ф-фер-р!.. Да ты не обращай на него внимания, – кивнул он в сторону Готтиха. – Он же пьян.

– Теперь мне тоже больше нравится «князь», – усмехнулся Лева.

– Теперь вообще всем это стало нравиться… Куда ни придешь на вечерок, обязательно окажешься рядом с древним отпрыском. Это у нас-то, через столько-то лет, – и вдруг такая тяга у интеллигентов к голубой крови!.. Чуть выпьет-то – и граф уже, по крайней мере тайный советник. Тяга прямо как у кухарок до революции… Ну, те хотя бы у них служили. А эти-то что? Недавно прихожу в один дом, начинаю знакомиться, хлыщ один действительно на гусара похож, только в териленовом костюме, – Нарышкин, говорит. Вот, думаю, кровь-то сказывается – сразу видно! Я у всех спрашивал: что, действительно Нарышкин? – смеются. А он, оказалось потом, Каштан вовсе…

– Да… – довольно засмеялся Лева, потому что разговор был ему лестен: он-то действительно князь, и это ни у кого не вызовет сомнений. – Это ты верно подметил, расхвастались необыкновенно.

– И не хвастались бы, если б это не выгодно было… Да что, на этом сейчас почти карьеру можно сделать! Во-первых, если князь, то уже не еврей, но если и еврей – все равно лестно: сочувствующий, уважительный найдется. Соскучились люди никого не уважать и всего бояться. Уважать им охота. А тут чего проще – князь… Не страшно. Вот ты, например, думаешь, что ты все сам, что в твоих успехах это ничего не значит, что ты князь? Как бы не так. Тебе многое прощают из того, что не простят другому, тем более ты так прост, лестно для сволочи прост, многое тебе посчитают естественным из того, что другой понимать должен и знать свое место. Или еще доказать должен…

– Да что ты раскипятился? – растерялся Лева.

– Конечно, какие сейчас князья!.. А все-таки… Анкет перестали бояться, – ядовито заключил Митишатьев, – вот знамение времени, так сказать… Вот и хвастают.

– Почему же хвастают? – с трудом разлепив губы, сказал Готтих. – Вот я, например, барон, а не хвастаюсь же?

– Цены бы тебе не было!.. – расхохотался Митишатьев, а Лева отвернулся улыбнуться в сторону. – Цены бы тебе не было – будь ты пролетарского происхождения. Но ты же у меня – фон! Это точно, Лева. Так… Встаньте же, ведите себя, как положено в высшем свете. Вообразите, свечи горят, дамы вальсируют я вас представляю друг другу, хотя последнее труднее всего вообразить… Я сын простого лавочника. Вот ведь как, тоже не пролетарий, тоже с происхождением. Ну да в наше время чего не бывает… Итак, я вас представляю друг другу: князь Одоевцев! Барон фон Готтих! А? Каково! Звучит… Князь Одоевцев – осколок империи, и барон – тоже осколок… Я – в осколках! Ха-ха-ха! – загрохотал Митишатьев надолго. Наконец, как бы вытирая слезу, разрешил: – Ну, можете сесть. Все. Вообразили – и хватит. Больше такого вам не представится, поверьте мне. Или ты надеешься на реставрацию? А, Лева?

– Ну уж нет, – с неподходящей серьезностью, все-таки косясь на Готтиха, отвечал Лева. – Мне-то она уже зачем? Что я-то с ней буду делать? Это смешно даже представить: что во мне осталось от князя… Имя? Какой я князь, – молвил он печально.

– А достоинство твое? Достоинство-то твое, оно выпирает?

– Какое достоинство – лень одна, нежелание сорваться.

– Не говорите так, – вдруг сказал Готтих, – это недостойно. Надо нести… с честью…

– Что надо нести? – переспросил Митишатьев. – Чепухи не надо нести, милый… И перебивать старших тоже…

– Я могу и встать! – обиделся Готтих, бессильно опираясь о подлокотники и падая назад в кресло. – Я могу и уйти!

– А как же маленькая? – сказал Митишатьев. – Мы же еще не допили?

– Вот допьем – и уйду, – сказал Готтих.

– Ты уж меня извини, барон, – сказал Митишатьев, когда они выпили. – Это я пошутил. Может, грубо, глупо, но пошутил, но любя… Дай мне свою руку. Вот так. И никогда чтобы больше, верно? На всю жизнь, правда? Ну, давай поцелуемся… – И он подмигнул Леве.

Леве стало противно и скучно.

– Не надо, – сказал Лева.

– Ладно, ты прав, – посерьезнел Митишатьев. – Прав, как всегда… Нет, серьезно, примечательная судьба у парня. Он, представь себе, поэт. Печатается. Сотрудничает в патриотических редакциях… Фон Готтих – стихи о мартенах…

– О матросах, – поправил Готтих.

– Ну да, о матренах… Такой судьбы в русской поэзии еще не бывало. После десятилетки отпустила его баронесса со слезами в плавание. Плавал он, плавал – и вдруг сообразил. Пошел в библиотеку, взял подшивки старых областных газет, и посписывал оттуда он праздничных стихов, и стал их носить по редакциям: соответствующие стихи – к соответствующим праздникам. Ну а это такое дело – как известно, голод. Порядочные не пишут, а непорядочным и без того хватает… Стали у него эти стихи брать и стали их, соответственно, печатать. Так он жил от праздника к празднику и носил вырезки в кармане: показывал уполномоченному, если что. Как вдруг – крушение. Какой-то кретин узнал свое! Подумай, какая память у людей!.. и зазвонил, затрубил… Даже фельетон появился: лицо без определенных занятий, плагиат и так далее. Наш барон оскорбился и решил: что мне отвечать за всякую дрянь, я и сам могу не хуже. Попробовал – и действительно: вышло лучше. С тех пор сам и пишет. Лучше пишет. Печатается. Сотрудничает… С портретом. И уполномоченному нос утер… Он теперь старше его по чину…

– Вы надо мной издеваетесь… – вяло сказал Готтих. – Я хочу уйти.

– А может, мы еще выпьем?

– Эт-то можно, – сказал Готтих.

– Только надо сбегать, а?

– Сами бегайте.

– Ты же все равно хотел уйти – все равно выйдешь на улицу, – так что тебе стоит? – просительно сказал Митишатьев.

– Разве что так… Это верно, я не сообразил… – сказал Готтих. – Все равно ведь на улицу выходить… – И он, резко оттолкнувшись, встал, страшно побледнев при этом. И так некоторое время стоял, вытянувшись, идеально прямой и бледный.

Зазвонил телефон. Готтих упал обратно в кресло, а Лева снял трубку.

Это был старый Бланк.

Сняв трубку, Лева потерял равновесие: несколько оступился и некоторое время балансировал на одной ноге – но главное, он балансировал на телефонном проводе, покачивался и зависал.

На одном конце провода, на конце Левы, находился Митишатьев – это была реальность: они были вместе и пили, Лева и Митишатьев; на другом конце, где-то очень далеко… (Лева даже странно подумал о неком неправдоподобии: раз он не видит человека, с которым разговаривает, так, может, его и нет; конечно, колебания переходят в электрический ток, меняется сопротивление, угольная пластинка, бред какой-то! что за отношение это имеет к тому, что один человек говорит что-то другому? При чем тут угольная пластинка?)… на другом конце тем не менее Исайя Борисович Бланк, благородный старик…

Одного Леву знал Митишатьев, другого – Бланк.

Лева был вынужден разговаривать с Бланком в присутствии Митишатьева. Его неприятно поражала столь резкая перемена собственного тона, словно заговорил другой человек; от собственной благовоспитанности – слегка мутило. Митишатьев иронично поглядывал из-под трубки, словно все про Леву понимая. Эта ухмылка, не более чем привычная масочка Митишатьева, тоже злила Леву своей выработанностью, что ли, техничностью, тем, что, независимо от прозорливости Митишатьева, она так подходила к случаю.