Напрасные совершенства и другие виньетки - Александр Жолковский

– Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет. <…>

– Ну вот, все и кончилось, – говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, – и я чрезвычайно этому рад. <…> Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека. <…> Беда в том <…> что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. <…>

Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:

– Развяжите ему руки”. (“Мастер и Маргарита”, 2)

Иешуа не только ставит Пилату диагноз, но и немедленно исцеляет его, так что торжество распознавателя оказывается полным, особенно по контрасту с невыигрышностью его исходного положения.

Во всех этих сценах тема интеллектуальной дуэли органично сплетена с темой власти, особенно остро стоявшей в тридцатые годы. Причем победа могла оставаться как за оппонировавшими режиму умниками (излюбленный ход Булгакова), так и за властями предержащими. У всех на слуху сцена, заключающая I действие “Дракона” Шварца:

“Лакей. Здравствуй, Эльза.

Эльза. Здравствуй, Генрих.

Генрих. Ты надеешься, что Ланцелот спасет тебя?

Эльза. Нет. А ты?

Генрих. И я нет.

Эльза. Что дракон велел передать мне?

Генрих. Он велел передать, чтобы ты убила Ланцелота, если это понадобится.

Эльза (в ужасе). Как?

Генрих. Ножом. Вот он, этот ножик. Он отравленный…

Эльза. Я не хочу!

Генрих. А господин дракон на это велел сказать, что иначе он перебьет всех твоих подруг.

Эльза. Хорошо. Скажи, что я постараюсь.

Генрих. А господин дракон на это велел сказать: всякое колебание будет наказано, как ослушание.

Эльза. Я ненавижу тебя!

Генрих. А господин дракон на это велел сказать, что умеет награждать верных слуг.

Эльза. Ланцелот убьет твоего дракона!

Генрих. А на это господин дракон велел сказать: посмотрим!”

Особая унизительность этого диалога для Эльзы состоит в том, что разговаривать ей приходится не с главным противником, господином драконом, а с его жалким посыльным, и, конечно, в том, что ее реплики оказываются угаданными заранее. Кстати, обидное дублирование великого мастера распознаваний его циничным подмастерьем налицо и в сцене между Воландом, буфетчиком и Коровьевым. А весь букет шварцевских эффектов восходит к общему учителю наших авторов – Достоевскому, живописателю психологической рефлексии и властных игр, особенно между нелюбезными ему “умными” людьми.

“Липутин <…> явился к Николаю Всеволодовичу <…> и убедительно просил его <…> пожаловать к нему <…> на вечеринку. <…> [Ставрогин] угадал, что Липутин зовет его теперь вследствие вчерашнего скандала в клубе и что он, как местный либерал, <…> искренно думает, что <…> это очень хорошо. Николай Всеволодович рассмеялся и обещал приехать.

Гостей набралось множество. <…> [М]олодежь <…> затеяла под фортепиано танцы. Николай Всеволодович поднял мадам Липутину – чрезвычайно хорошенькую дамочку <…> сделал с нею два тура, уселся подле, разговорил, рассмешил ее <…> вдруг, при всех гостях, обхватил ее за талию и поцеловал в губы, раза три сряду, в полную сласть. <…> Николай Всеволодович взял шляпу, подошел к оторопевшему среди всеобщего смятения супругу <…> и пробормотав ему наскоро: «не сердитесь», вышел. Но завтра же <…> подоспело довольно забавное прибавление к этой <…> истории <…> доставившее с тех пор Липутину некоторый даже почет. <…>

Часов в десять утра, в доме госпожи Ставрогиной явилась работница Липутина, Агафья, развязная, бойкая и румяная бабенка, лет тридцати, посланная им с поручением к Николаю Всеволодовичу и непременно желавшая «повидать их самих-с». <…>

– Сергей Васильич <…> – бойко затараторила Агафья, – перво-на-перво приказали вам очень кланяться и о здоровьи спросить-с <…>?

Николай Всеволодович усмехнулся.

– Кланяйся и благодари, да скажи ты своему барину, от меня, Агафья, что он самый умный человек во всем городе.

– А они против этого приказали вам отвечать-с, – еще бойчее подхватила Агафья, – что они и без вас про то знают и вам того же желают.

– Вот! да как мог он узнать про то, что я тебе скажу?

– Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла и уж весь проулок прошла, слышу они меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: «Скажи, дескать, своему барину, что он умней во всем городе», так ты им тотчас на то не забудь: «Сами очинно хорошо про то знаем-с и вам того же самого желаем-с».” (“Бесы”, I, 2)

Сходства очевидны и комментариев не требуют. Замечу разве, что начинается эпизод с угадывания Ставрогиным хода мыслей Липутина, который в дальнейшем и отвечает ему тем же, но с превышением, как теперь говорится, асимметрично.

…Возвращаясь к поединку на московской ассамблее, с умным человеком, согласно Смердякову, и поговорить любопытно. А любопытнее всего – что все уже было, было.

Сократик, сократись

Когда несколько лет назад в медлительном американском издательстве “Slavica” наконец вышел сборник по материалам конференции о Кузмине, организованной Ладой,[54] она захотела устроить его презентацию в Москве. Коллега, курирующая один из элитных домов-музеев, охотно согласилась предоставить помещение, но сказала, что решает все не она, а директриса, которая, скорее всего, будет не против, но наверняка потребует дать этому мероприятию глубокомысленное философское название.

Переговоры шли по мобильнику: мы говорили из Санта-Моники, коллега – из своей московской квартиры. Обрывки платоновского диалога разлетались в мировом эфире.