Ханс Кристиан Андерсен - Ирина Муравьева

Вместе со старым банкиром Гамбро Андерсен побывал в тихом загородном домике, где жила Иенни Линд. «Я вам говорила, что жить в атмосфере вечного праздника — это вовсе не такое удовольствие!» — сказала она, выслушав жалобы Андерсена на переутомление. Впрочем, знаменитая певица не так-то уж была далека от земной прозы, как иногда можно было подумать: Андерсен только диву давался, слушая, как она оживленно и деловито обсуждает с Гамбро вопросы о курсе акций, о выгодном помещении денег. Билеты в оперу и на концерты с участием Иенни Линд продавались по баснословным ценам, и одна из английских газет поместила рисунок, изображавший соловья с девичьим личиком, на которого сыплется дождь золотых монет.

Андерсену доставляло радость, что его имя часто упоминается рядом с именем Иенни Линд, что их портреты в витринах ставятся рядом. На улице и ее и его узнавали прохожие. Иенни даже опасалась выходить из своего домика, чтоб не собирать вокруг себя толпу. А когда Андерсен во время одной из поездок забыл в омнибусе свою трость, ее доставили ему на другой день: она переходила из рук в руки и добралась до него благодаря привязанной к ней лаконичной записочке «писателю Андерсену». Да, если б все это видели копенгагенцы, до сих пор считающие, что его «претензии на славу» чрезмерны до смешного!.. Нет, он не хотел зряшной, ложной славы, позолоченного воробья, выдающего себя за райскую птицу. Когда-то, может быть, он не вполне понимал эту разницу, но теперь другое дело. Его раздражают банальные комплименты, за которыми ясно сквозит, что «почитательница таланта мистера Андерсена» никогда не прочла ни одной его строчки. Да и те, которые читали, часто говорят пошлости с понимающим видом, а он слушает и думает: «Завтра отшумит мода на мое имя, сменится другой — и все вы отхлынете к новому кумиру…» О чем-то похожем он думал и тогда, когда писал свою сказку «Ель». Но значит ли это, что поэт вообще не должен искать признания и понимания у читателей? С этим он не мог согласиться.

Два года назад он получил удар в спину от писателя Гауха, считавшегося в числе его друзей. В своем романе «Замок на Рейне» Гаух изобразил тщеславного безумца Эбингарда, мнящего себя гениальным писателем и кончающего жизнь в сумасшедшем доме. «Это Андерсен!» — радостно шептались знакомые и ждали ссоры, литературного скандала. Нет, он не доставил им такого удовольствия. В письме к Ингеману, соседу и приятелю Гауха, он честно признал, что видит в смешных и нелепых выходках Эбингарда преувеличенное, карикатурное, но не лишенное основания отражение своих слабостей. Трудно признавать такую вещь, но еще труднее лгать и клясться, что все это сплошная клевета. С тех пор он много передумал, многое узнал на опыте. И, право же, может утверждать, что это не просто тщеславие и мания величия — хотеть, чтобы твои книги были нужны людям, оставались у них в памяти надолго, может быть навсегда. Ведь он же пишет не для самого себя, а для других! Что же дурного, если ему хочется, чтоб его помнили и после смерти?

Во время путешествия по Шотландии он получил подтверждение, что его популярность в Англии не просто газетная шумиха, как думали многие в Копенгагене. Когда он с банкиром Гамбро посетил один старый замок и потом расписался в книге посетителей, привратник живо заинтересовался им. «Андерсен — это, наверно, вы?» — спросил он старого банкира. И, узнав о своей ошибке, удивленно воскликнул: «Как! Такой молодой? Я слыхал, что писатели становятся знаменитостями к старости, а то и после смерти». — «А вы читали книги мистера Андерсена?» — спросил Гамбро. «Ну как же! — ответил привратник. — Да и ребятишки во всей округе знают его сказки наизусть».

Вот это была та самая слава, какую ему хотелось иметь. Такой и гордиться не грех!

Гордился он и тем, что его книги нравятся Диккенсу. Автор «Оливера Твиста» и «Сверчка на печи» казался ему близким, любимым другом, каждое слово которого находит отклик в душе: и описание дуэта чайника со сверчком, и гневное обличение жестоких и лицемерных джентльменов из комитета благотворительности, и вера в силу доброго сердца, и умение видеть «лица вещей». Оказывается, Диккенс читал его книги с тем же чувством. Правда, при встрече они не могли поговорить так, как им бы хотелось: Андерсен с трудом объяснялся по-английски. Но выразить обоюдную симпатию помогали жесты, взгляды, улыбки. Последним впечатлением Андерсена от Англии было дружеское лицо Диккенса, махавшего ему с пристани платком на прощанье. А в чемодане он увозил несколько томиков произведений английского романиста, полученных в подарок от автора. Там же лежала и рукопись новой сказки, посвященной одной из тем, волновавших обоих писателей: высокомерной кичливости и слепоте к окружающему, свойственных аристократии. Это была история вымирающего семейства улиток, гордых своим «высоким происхождением» и уверенных, что лопухи, в которых они живут, — это центр мира.

Вскоре после английского путешествия Андерсен написал маленькую сказку «Капля воды». Жил-был однажды старый волшебник Крибле-Крабле, рассказывалось в ней, и он очень хотел видеть в вещах их самую лучшую сторону, а когда это никак не получалось само собой, ему приходилось прибегнуть к колдовству. Вот однажды он навел увеличительное стекло на каплю воды из канавы. Ну и зрелище же открылось перед ним! Тысячи маленьких существ метались там, прыгали во все стороны, теснили и пожирали друг друга. «Фу, какая гадость! — огорчился добрый Крибле-Крабле. — Разве они не могут жить в мире и дружбе?» Но нет, это никак не получалось. Чтобы яснее все разглядеть, он капнул туда вина — и все крохотные создания стали розовыми, ну точно как толпа хищных голых человечков! Тут как раз в гости к Крибле-Крабле пришел другой волшебник. «Отгадай-ка, что это такое?» — спросил Крибле-Крабле, показывая на крошек, толкавших и разрывавших друг друга в клочья. «Ну, это легко отгадать! — уверенно сказал другой волшебник. — Это какой-нибудь большой город, все они похожи друг на друга!»

Добряк Крибле-Крабле, всегда старавшийся видеть лучшую сторону вещей, — это был, разумеется, Эрстед.

А как же звали другого волшебника? Ну, его имя легко было угадать, не труднее, чем этому волшебнику заметить печальное сходство жизни капиталистического города с грызней бактерий в капле воды.

1848 год. Звуки «Марсельезы» раздаются не только в Париже, но и в Вене, в Берлине, в Лондоне. «Король-буржуа» Луи-Филипп бежал в Англию под именем «господина Вильяма Смита», за ним следовал его верный министр Гизо. А Карл Маркс, три года назад по требованию Гизо высланный из Франции, возвращался в Париж. Весть о парижских событиях была искрой, заставившей ярко вспыхнуть движение чартистов. «Да здравствует Франция!» — кричали толпы лондонцев. В Глазго безработные громили хлебные лавки с возгласами: «Хлеба или революции!» В Вене народ ворвался в императорский дворец с требованием отставки ненавистного Меттерниха и созыва национального собрания. На берлинских баррикадах борьба шла даже ночью, а когда король пошел на уступки, молчаливое шествие восставших двинулось к дворцу, неся трупы погибших в бою. «Шапку долой!» — закричала толпа, когда на балконе дворца показался король, и Фридрих-Вильгельм обнажил голову перед трупами людей, убитых по его приказу. Это был первый акт великой драмы. За ним следовал разгром чартистского движения, расстрел парижских рабочих, заявивших о своих правах. Пушки республиканского правительства оросили улицы кровью народа.