ТАТУИРО (HOMO) - Елена Блонди

– Вернусь через месяц, не раньше. Пока.

Он шагнул ниже. Еще ступенька. Услышал за спиной шаги Степки. Еще одна ступенька…

– А я?

Обернулся и посмотрел на группу, оставшуюся наверху. Ники и трое молчащих, два – мускулистые, стриженые и один худощавый, похожий на Сеницкого пиджачком, но прическа кукольнее и глаза подведены. За ними – Лидочка. Снова зацепился за взгляд Сеницкого. И снова очень захотел домой, свернуться, пропустить через пальцы памяти все вновь увиденные картинки, детали, плавно, одну за другой, монетками складывая в голову, думать, поворачивать, смотреть, снова думать. Обогащаться. Переваривать… Улыбнулся. Почувствовал, как шевельнулась под свитером горячая голова, точками, точками касаясь чуткой кожи. Бешено веселясь где-то внутри, прикинул, а есть ли такие, что балуются со своими змеями – по-другому? Мастера эротических штучек, иссушающего порно… И это можно обдумать…

– Ты? А ты уж – сам. Как-нибудь. Справишься, Ники.

Быстро пошел вниз, стараясь идти ровно, чтоб не расплескать полученное сегодня, укладывая в голове цветные звенья цепи: серо-белые утренние картинки, звуки и запахи, и глаза, дыхание, выражения лиц, которые вот только что… Держал последнее звено разомкнутым, стремился на улицу, где жизнь вьет свою цепь дальше. То что внутри, казалось пустой бездной, ждущей этой еды – наполнить.

На самом выходе, обрезаясь о лезвия сквозняков из открываемой двери, немного потолкались, пытаясь то выйти вместе, а после, очевидно, чтоб не подумали – убегают, все пропускали друг друга… Пашик вывалился первым в холодную черноту, убежал под фонарь и, свесив голову, копался в сумке, укладывая камеру. За ним вышел Степан и ждал, придержав дверь рукой в толстой вязаной перчатке.

А Витьку нагнал Сеницкий, взвизгнув на топочущих следом спутников, чтоб отстали. Схватил за руку, потянул на себя. Скользнув плечом по ледяному стеклу, Витька всмотрелся в летящее без мыслей Никино лицо. «Не одного меня – за дальние леса», – подумал. Успокаивающе махнул Степану через стекло.

Ники, вцепившись в рукав куртки, тянул и тянул, будто хотел обнять. И пришлось двигаться, наступать, потому что куртка уже поползла с плеч, резал шею сбившийся воротник.

Так и шли по темному просторному вестибюлю – Ники спиной вперед, и Витька, будто с угрозой на него наступая.

– Чего тебе? – спросил тихо.

– Я… я… ты!…

Дернул резко рукав, подтаскивая Витьку к самому лицу. И заговорил бессвязно, изнемогая, ища слов и замолкая от ненайденности:

– Ненавижу тебя! Ты… Ненавижу… Я…

Огромность ненависти тяжко ворочалась в нем, причиняя боль, разламывая сознание, пыталась вырваться.

– Ники, успокойся, – Витька потащил из скрюченных пальцев рукав, оглянулся на маячившего за стеклом Степку, на спутников Сеницкого, что загораживали собой стеклянную дверь.

– И всегда буду… – руку не убирал, мял, выворачивал пальцами ткань, как в детстве дети щиплют друг другу нежную мякоть под локтем.

– И что? Я и так ухожу! Чего еще?

Ники всхлипнул сухо, задышал, заметался глазами. Не знает, чего еще – прикинул Витька. Шея болела, свитер задрался, обнажая поясницу, куртка вздулась нелепым пузырем. Злость поднималась снизу, от паха, заполняла все, и мышцы напрягались – удержать, не дать рвануться наружу, разрывая кожу в лоскутья. Не сверху падало, как утром другое, прозрачное и невесомое, обостряя чувства, но так же растворялось в крови, толкало из-под ребер, теряя по дороге способность рассуждать, превращалось в ярость.

Задрожало мелко колено. Витька уперся ногами покрепче в пол. Спасаясь от темной ярости, резко оторвал от себя Никины руки:

– Пошшел ты… Пусти!

Но не успел, не справился. Да и не хотел уже. Глотая темное, слепое – тут же сам протянул руки навстречу обезумевшему Сеницкому:

– Что? Снова потрогать? Ах ты… Ну, давай! Давай, кролик.

Смеясь, изогнул спину, подбоченясь, подмигнул, дернув подбородком в сторону окаменевшего вьюноши с подведенными глазками:

– Изменишь мальчику? Иди ко мне, лапа, не пожалеешь…

Что-то в лице Ники попыталось возмутиться, но сползло за ухо, под воротник рубашки, спряталось без сил. Оставив лишь слепую жадность лианы, тянущейся к опоре – захлестнуть и прижаться, срастись, замереть, высасывая из жесткого кровь поддержки.

Витька рванул тонкое тело на себя, обхватил талию, притиснул бедра к своим. И зашептал в откинутое лицо, целя рядом с ухом, чтоб не забить слова дыханием. Всякий раз, когда губы его касались щеки, Ники вздрагивал и прижимался крепче.

– Хочешь покоя? Да? Со мной? Прижаться. Да? Меня, да?

Рука его разыскала край пиджачка. Тенькнула и ускакала по полу оторванная пуговица. Распахнулась шелковая рубашка. Ерзнув ребрами по беспорядочным складкам ткани, Витька ощутил, как часто и мелко бьется под горячей кожей Никино сердце. И плавно, не прерывая касания там, где задрался свитер, стал поворачиваться, прижимаясь к голому мужскому боку. Мелькнула непонятная мысль, что, ах, черт, во впадине как раз… И завершив движение, резко вжал Сеницкого в голую кожу над поясом джинсов, почти переломив его в талии. Отвлекая, одновременно задышал жарко в лицо:

– Говори, говори, говори! Да? Меня хочешь?

– Дда-а-а… – шепотом истаял Сеницкий, тяжелея и съезжая ниже на подламывающихся ногах.

Но все уже кончилось. Все, что для окружающих заняло не более десяти секунд и воспринялось, как невнятное шевеление и бормотание двоих, все, что заставило спутников Ники, пооглядывавшись, броситься к ним, и Степка уже, распахнув наново дверь, вбежал – кончилось.

Витька встряхнул противника. Скрутил в кулаке полы рубахи, держал за них.

– Все? Отошел? – и буднично сообщил подбежавшим, – приступ у него был, вроде сердце схватило. А вы там копаетесь, е-мое…

Свалил на руки молчунам вялое тело и потащил Степана к выходу. Позади вскрикивал жеманно и негодующе мальчик-дизайнер, бормотали что-то через перила сверху тетки, не успели увидеть, а спускаться и не хотели.

Лидочки на улице не было. Они пожали руку Пашику и пошли к метро. На входе Степан остановился:

– Ты сумасшедший, похоже. Я там испугался.

– За меня?

– За Сеницкого.

Люди обходили их, толкали, разворачивая, сужались, уплотняясь, и черной змеей вливались в желтое стекло высоких дверей. Степан помолчал. Помялся…

– Ты, это, ехай. Я тут еще…

– Ага, – сказал Витька, пихнул серьезного друга в плечо и пошел в поток. Подумал, что не только ему думать и переваривать…

Змея людей рассыпАлась комками, глоталась полым червем связки вагонов. Лязг, шум, стук и черные стекла. Невнятный голос на остановках. Обязательный гость столицы перед картой метро, болтаясь на поручне, вытягивает шею, с отчаянием глядя на цветные кружочки и ухом ловя радиокваканье из динамика…