На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни - Валентина Мухина-Петринская

— Нет.

— Эх, жаль, что нет.

— Так писателя такого даже нет, — возмутилась киоскерша. — Спрашивала и на складе, и в книготорге, нет, говорят, такого писателя на свете.

— Да как же нет, — возмутился парень, — когда я сам слышал, как ее ругал первый секретарь обкома. Приезжал к нам на завод специально ругать Дудинцева и Мухину-Петринскую. А Дудинцев же очень хороший писатель. Я до утра читал его «Не хлебом единым» — потрясающая книга.

— Значит, хорошая писательница? — переспросила я его, усмехаясь.

— Конечно! Ее же ругают по заводам, и по учреждениям, и в университет приезжал секретарь обкома. Вот как заело. Эх, где бы найти ее книги.

А книг не было. Ни одной. А годы шли. В 1957 году, — кажется, это было в апреле — в Саратове состоялось совещание писателей Поволжья. Съехалось гостей со всех городов Волги. А из Москвы прибыло пять крупнейших критиков — не помню ни одной фамилии, но помню, что четверо мужчин и одна женщина. Вот к женщине я и подошла, отозвала ее в сторонку и рассказала вкратце отношение ко мне в Саратове и попросила ее прочесть несколько моих рассказов.

— Вы понимаете, впервые в жизни я усомнилась в себе. Может, и вправду талант, пока я ходила по лагерям, угас? Но им я не верю, ни единому их слову. Вам поверю. Особенно если вы дадите прочесть еще кому-нибудь из ваших товарищей-критиков.

— Я вас поняла, прочтем все. Приходите…

Она сказала, когда приходить на совещание. Но здесь мужество изменило мне… А вдруг и они скажут то же самое.

Часов в пять я вышла из дома и медленно пошла по проспекту Кирова. По дороге к союзу писателей. Совещание как раз кончилось, и многие шли домой по этой улице.

Завидя меня, почти каждый подходил и говорил буквально одно и то же:

— Эх, что же вы не пришли! Получили бы огромное удовольствие, московские критики единогласно заявили, что ваши рассказы — лучшее, что они прочли у писателей Волги. Эффект был потрясающий.

Критики удивлялись, почему ни один из рассказов Мухиной-Петринской не напечатан.

Действительно, почему?

Из писателей открыто радовались Болдырев и Розанов, а исподтишка, но от всей души, директор издательства Борис Николаевич Быстров.

Он, пока не уехали московские критики, заключил со мной договор на книгу рассказов в двенадцать печатных листов.

Надо отдать справедливость редакторам, а затем типографии — книгу печатали скоростным методом.

В начале декабря был готов сигнальный экземпляр. Я была безмерно счастлива. И тогда грянул гром. Утром прибежал завпроизводством издательства и взволнованно сообщил:

— Набор рассыпан… Чтоб вы не могли бороться, всё уничтожено: и набор и корректура. Мне сообщили рабочие. Скорее бегите к Борису Николаевичу.

Я срывающимся голосом поблагодарила его. Быстров плотно закрыл дверь и с ходу мне посоветовал:

— Обжалуйте меня в ЦК.

— Что я, с ума сошла, вас обжаловать!

— Но не можете же вы жаловаться на обком?

— Почему не могу? Могу.

— Лучше на меня, а я всё им объясню.

— Нет, на вас никогда. Спасибо за сочувствие.

Я сидела за своим круглым столом, под которым успела на гладко выкрашенном полу протереть большое круглое пятно от ног. Я размышляла. Удар был слишком тяжел и коварен — дождались почти готовой книги и… разобрали шрифты.

Приказали разобрать, воспользовались своей властью. Что я им, собственно, сделала? На восемнадцать лет была изгнана из общества, как прокаженная… Но ведь я реабилитирована!..

А почему я позволяю столько лет себя мучить? Может, надо было давно умереть? Тем более, страха смерти у меня никогда не было. Значит, я всегда могла бы покончить с собой. Не дать так себя мучить. Если теперь? Но это же убьет маму. А Валериан?.. Что будет с ним? Он слишком сильно, бог знает за что, меня любит. И главное, я ему просто нужна. Не могу его оставить одного в этом диком страшном мире. Если бы могла, то давно написала бы Сергею. Он-то сильный. Но возле него тоже слабый человек — его жена. Как ее оставить одну… Нет возможности умереть, надо нести свой крест, пока не победишь.

Раздался стук в дверь, я отперла. Судьба вошла ко мне в образе пожилого типографского рабочего. Сутулого, лысого, бледного, в поношенном костюме, со свертком в руках. Я пригласила его к круглому столу. Он сел на единственный стул и сразу заметил белый соскоб.

— За этим столом работаете? Хорошо пишете, Валентина Михайловна. В типографии всем как есть нравится, все до одного читали гранки. Когда велели разобрать шрифты, возмущению конца не было. И… вот товарищи меня отрядили вам сказать: прекращайте борьбу в Саратове, ничего вы здесь не добьетесь, только последнее здоровье потеряете. Понятно? Бороться надо в Москве. Мы вот припрятали для вас один сигнальный экземпляр. Вот передаю.

И он передал мне готовый том «Рассказов и повестей».

Уходя, он вдруг спросил:

— Девять лет сидели?

— Девять. И еще девять вроде ссылки по глухим углам.

— На лесоповале были?

— Пришлось не так долго. Заболела…

— Никогда бабам руки не целовал, а вам поцелую. — И он поцеловал мне руку. Я чмокнула его в щеку.

Итак, ехать в Москву. Немедленно. Весь вопрос в том: на что? У меня не было денег. В расчете на близкий выход книги я, признаться, надолжала. Зная, что мне будет чем отдавать, друзья охотно ссужали меня деньгами. И вот теперь у меня не только не было денег, чтобы расплатиться с долгами, но и на билеты в Москву туда и обратно…

Помчалась к Таисии Константиновне и Сергею Ивановичу, когда-то снабдивших нас деньгами на билет в Караганду. Рассказала им всё, извинилась, что не могу отдать им сейчас долг.

Таисия Константиновна тихо ахнула.

Сергей Иванович сразу оценил совет типографских рабочих.

— Я давно об этом подумываю… Хотел поговорить с вами, но как раз приняли рукопись… договор на книгу. Решил, что дурное позади. В Москву ехать не на что?

Он казался очень озабоченным и смотрел на меня, как-то испуганно листая сигнальный экземпляр.

— Дело в том, Валечка, что я перевел все деньги со сберкнижки матери и сестре в Петровск на ремонт их дома. Он просто в аварийном состоянии, а зарплату, как всегда, отдал Тасе. На питание. Тася…

— Могу только на дорогу в Москву, — вздохнула Таисия Константиновна.

— А на что она поедет назад? — испугался Сергей Иванович.

— Может, в Москве она найдет свое счастье и деньги будут… Там столько больших писателей, и… они-то не будут завидовать. Я буду молиться. Значит, помогут.

Я поехала в Москву в конце декабря. Стояли трескучие морозы, а у меня не было зимнего пальто, только проношенное демисезонное.