Император Александр I. Политика, дипломатия - Сергей Соловьев

Человек входит в незнакомое общество, к которому не принадлежит по своему происхождению; он чувствует неловкость, самолюбие его страдает — как на него взглянут: не будет ли чего-нибудь оскорбительного в приеме, не дадут ли ему чувствовать своего превосходства. И как он будет благодарен тому члену этого общества, который пойдет к нему навстречу с распростертыми объятиями, своим дружеским обращением ободрит, даст развязность, заставит забыть, что есть какая-то неравность. Император Александр поспешил заслужить эту благодарность Бернадота, обратившись к нему с самым любезным письмом; в яваре 1811 года русский посланник Сухтелен застал наследного принца в восторге от этого письма. «Из всех писем, какие я когда-либо получал в моей жизни, это самое для меня лестное, — говорил Бернадот. — Не могу выразить, как оно меня тронуло, особенно этот задушевный, дружеский тон письма, который, смею сказать, я заслуживаю своим уважением и преданностью к особе императора». На Бернадоте лежала теперь вся ответственность, ибо за тяжкою болезнью короля он управлял государством. Положение было затруднительное: он был лично нерасположен к Наполеону и рассчитывал на непрочность его могущества; император Александр умел привлечь его к себе. Лично наследный принц Шведский охотно соединился бы с Александромпротив Наполеона, который не переставал раздражать его; но Бернадота останавливали другие соображения: он должен был прежде всего заботиться о шведских интересах, должен был отблагодарить шведов за свое избрание блистательными заслугами, утвердить этим свою династию. Союз с Россией или Францией должен был принести Швеции большие выгоды. Россия не могла возвратить Финляндии; она предлагала то, что Петр Великий предлагал Карлу ХII-му за уступку Балтийского побережья, — Норвегию, на что Карл XII и соглашался. Мысли великих людей рано или поздно исполняются, и теперь, почти век спустя, Россия предлагает Швеции за союз свое содействие в приобретении Норвегии.

С другой стороны, Наполеон, хотя поздно, хотя поневоле, вследствие нерасположения своего к Бернадоту, предложил союз: Швеция должна напасть на Финляндию с 30.000 войска, за что Наполеон обязывается не мириться с Россией без того, чтобы она не уступила этой страны Швеции. Но оба предложения, и русское и французское, одинаковы по своей неверности: за Финляндию надобно опять воевать, и кто знает, чем кончится война у России с Францией, а всякий знает, как Наполеон исполнял свои обязательства, особенно относительно людей, лично ему неприятных. Бернадот склоняется на сторону России; но потом его берет страшное раздумье насчет следствий нашествия Наполеона на Россию, и он перед самым этим нашествием предлагает Наполеону союз, но с тем, чтобы кроме Финляндии ему досталась и Норвегия. Быть может, он был уверен, что Наполеон не согласится на это, как и действительно случилось, и хотел только очистить себя в своих собственных глазах и глазах тех, которые могли упрекать его за несоблюдение шведских интересов. Во всяком случае двойная игра — такое явление, которое оправдано быть не может, может быть только объяснено. Такие времена, как наполеоновское, времена насилий и захватов, самых бесцеремонных со стороны сильного, бывают очень неблагоприятны для развития международной нравственности, честности, ибо слабые позволяют себе двойную игру, оправдываясь насилием сильного, указывая в нем пример игры в обещания, договоры, указывая на невозможность бороться с ним открыто, чисто. Заявление, сделанное императором Александром в Австрии перед ее войною 1809 года насчет несерьезности вспоможения своего Франции; заявление, сделанное императором Францем России перед войною 1812 года; почти постоянная двойная игра Пруссии с Францией и Россией, двойная игра наследного принца Шведского — вот явления, которые характеризуют время и падают, разумеется, прежде всего на главного грешника.

Наполеон не согласился на требование Бернадота относительно Норвегии — и Швеция осталась на стороне России. Во время этих сношений между Россией и Швецией любопытны разговоры Бернадота с русским посланником относительно предстоявшей великой войны. Бернадот советовал императору Александру: объявить себя польским королем; заключить как можно скорее мир с Турцией на каких бы то ни было условиях; склонить на свою сторону австрийского эрцгерцога Карла обещанием королевства, хотя бы Баварского; войти в сношения с Испанией. «Я прошу императора, — говорил Бернадот, — не давать генеральных сражений, маневрировать, отступать, длить войну — вот лучший способ действия против французской армии. Если он подойдет к воротам Петербурга, я буду считать его ближе к гибели, чем в том случае, когда бы ваши войска стояли на берегах Рейна. Особенно употребляйте казаков: они дают вам большое преимущество пред французской армией, которая не имеет ничего подобного. Пусть казаки имеют в виду великую задачу — искать случая проникнуть в главную квартиру и схватить, если возможно, самого императора Наполеона. Пусть казаки забирают все у французской армии: французские солдаты дерутся хорошо, но теряют дух при лишениях; не берите пленных, исключая офицеров».

Полуострова Скандинавский и Балканский не вошли в движение, направленное Наполеоном против России; но средства его все же были громадны. До сих пор в борьбе России с Францией Александр становился во главе коалиции; теперь Наполеон вел против Александра страшную коалицию, и те державы, посредством которых обыкновенно Россия действовала против Франции, державы, ближайшие к России, — Австрия и Пруссия — были теперь членами наполеоновской коалиции. Россия была одна и, несмотря на то, принимала борьбу. Александр говорил послу Наполеона: «Я вооружаюсь, потому что вы стали вооружаться. У меня нет таких генералов, какие у вас; сам я не такой генерал и не такой администратор, как Наполеон; но у меня добрые солдаты, у меня преданный народ, и мы помрем все с мечом в руках, а не позволим обходиться с собою, как с голландцами или гамбургцами. Но уверяю вас честию, что я не начну первый войны; я не хочу войны, мой народ также не хочет войны; но, когда на него нападут, он не отступит». И Александр был силен в это время. Силу давало ему убеждение в необходимости войны, ясное понимание характера Наполеона и вследствие того уверенность, что с таким человеком равенство положения невозможно; силу давал самый характер предстоящей войны, войны оборонительной: сколько бы войска ни навел противник, оно будет поглощено этим сухим океаном, который называется Россиею; план отступления, завлечения противника в глубь этого океана, был установлен, и 22 июня 1812 года Александр писал Бернадоту: «Раз война начата — мое твердое решение не оканчивать ее, хотя бы пришлось сражаться на берегах Волги».

Наполеон сделал громадные приготовления, обеспечил себе всевозможные средства к успеху. Что он сознавал важность, затруднительность войны — это доказывает медленность, обширность самих приготовлений; конечно, он рассчитывал, что успех будет куплен дорого; что русские будут защищаться отчаянно; но, как видно, он не сознавал, что война — небывалая, новая, а средства у него старые, хотя и громадные. И привычки были старые: идти с угрозами, бранью, пугать и не знать меры дерзости на словах и письме. Он говорил австрийскому посланнику: «Вижу, что эти дураки хотят со мною воевать: я выставлю против них 500.000 войска!» Прусскому посланнику говорил: «Эта война будет иметь тяжкие последствия, каких не имела ни одна война; император Александр будет плакать кровавыми слезами». Наконец, отправлено было к противнику дерзкое письмо: «Наступит время, когда в. величество признаетесь, что если бы вы не переменились с 1810 года, если бы вы, желая изменений в Тильзитском договоре, прибегли к прямым, откровенным сношениям, то вам принадлежало бы одно из самых прекрасных царствований в России. У в. величества недостало стойкости, доверия и, позвольте мне это вам сказать, искренности. Вы испортили все свое будущее».

Чаша была выпита до дна, день воскресения приближался. Трудно найти в истории более страшные слова: «Вы испортили все свое будущее». Это было написано в то самое время, когда небывалое могущество человека, написавшего эти слова, приблизилось к своему падению и необыкновенная слава готовилась осенить того, кому грозили порчею всего будущего.

Спустя сто лет после шведского нашествия враг опять вступил в русские пределы. Система отступлений или «ретроградных линий», которая была принята императором Александром, не была тайною еще до начала войны и подвергалась обсуждению в разных местах, с разных точек зрения. Не могли не признать, что она необходима, составляя последний вывод из всей борьбы с Наполеоном; но выставляли на вид, что успех ее не обеспечен для России, которая представляет страну открытую, не имеет сильных крепостей, которые могли бы поддерживать движение или облегчать отступление войска. Другое дело, если б Наполеон боялся за свой тыл и фланги; но ему нечего бояться за них. Самое сильное возражение было одно: войско, которое постоянно отступает, падает духом. Действительно, если мы видели, что система отступлений и затягивания войны была крайне неудобна в стране союзной, как было в 1805 и 1807 годах, то столь же сильные неудобства она встречала и в родной стране. Свое знаменитое решение — не мириться с врагом на русской почве — император Александр мог основывать только на уверенности, что русский народ будет драться или уйдет, но не помирится, не уживется с врагом, будучи не в состоянии терпеть его подле себя. Но в народе есть сознание, что войско, на которое так много жертвуется, существует для защиты родной страны, и если это войско вместо защиты отдает родную землю врагу, отступает, то народ видит тут уклонение войска от самой существенной своей обязанности, начинает скорбеть и роптать, подозревая дурное, не зная и не понимая высших военных соображений. Войсковая масса сознает так же ясно свою обязанность защищать родную страну и не может не раздражаться страшно, чувствуя, как на него смотрят, когда оно отступает без битвы, покидая страну на опустошение врагам. Это отношение войска и народа к системе отступления составляет самую печальную сторону войны 1812 года до самого выхода Наполеона из Москвы. На этом отношении основывалась вражда между генералами, которая, как бывает во всяком деле человеческом, раздувалась личными страстями, прикрывавшимися священным знаменем. Барклая-де-Толли, неудобного по своей иностранной фамилии, сменил Кутузов, в другой раз встретившийся с Наполеоном — только теперь не в австрийских владениях, а между Смоленском и Москвою. Кутузов, быть может, и перед Бородиным об исходе битвы думал точно так же, как перед Аустерлицем; но должен был дать сражение, чтобы не отдать Москвы без боя. Кутузов не был разбит при Бородине — и отступил, отдал Москву.