Одарю тебя трижды - Гурам Петрович Дочанашвили

Но Дуилио почему-то не обиделся, — наоборот, радостно согласился.

— Хотя бы, мой Александро, хотя бы…

— Ах, расскажите нам что-либо из жизни древних римлян, — умоляюще сказала тетушка Ариадна, и ее чинно поддержал сеньор Джулио. — Просим, Дуилио, расскажите, пожалуйста, мы слушаем вас.

— У одного римлянина был сокол с распростертыми крыльями, — так начал Дуилио. — Имя не имеет значения…

— Имя сокола?

— Нет римлянина. Почтенный старец много сил вкладывал в дело по уходу за соколом, и ему же принадлежит значительная заслуга в деле быстрого лёта сокола. Он весьма любил маленького изящного сокола, сокол стремительно, как орел, ловил для него перепелов, зайчат, куропаток и тысячу другой снеди, провианта. А когда сокол по причине старости утерял способность ловить вредителей, почтенный римлянин подумал: «Он мне больше не нужен. Но ухаживать за ним надо!» И назначил немощному ежедневный корм, ведь если бы другие соколы проведали о его неблагодарности, о его бессердечии, не стали бы служить ему и ловить для него съедобных вредителей. И старый римлянин поистине хорошо ухаживал за старым соколом, чтобы видели и знали молодые соколы — не дал кануть в воду заслугам престарелого сокола, в воду полноводного Тибра…

— Возвышенная история, сеньор, — отметил Винсентэ с застегнутым воротничком.

— А ваше мнение каково, Александро? — вежливо поинтересовался Дуилио.

— Мое мнение таково, что самый злой враг не навредит тебе так, как ты сам себе навредил, — высказал мысль Александро и пояснил: — За язык тебя не тянули, сидел бы помалкивал… Наград бы лишили, думаешь, за молчание…

Юный безумец У го нашел в роще длинный узкий нож. Запустил в воробья свой деревянный, промахнулся и, нагнувшись поднять, так и застыл — у ног его блестел настоящий нож. Изумленно смотрел У го на вожделенный предмет, который так старательно прятали от него. Юный безумец облизнул губы, завороженно пристыл глазами к ножу — к настоящему, острому…

Уго казался полным, однако был не столько толст, сколько странно рыхл телом; лицом же походил на красивую женщину лет пятидесяти, но красота эта была омерзительно несуразной для мальчика его лет; серые, косо прорезанные глаза его, невыразимо прекрасные, временами цепенели, застывали, льдисто меркли, а потом в них, всплеснув хвостом, зловеще взблескивали серые рыбки и, не сумев вырваться из зрачков, исступленно трепыхались.

Уго не сводил с ножа глаз.

Анна-Мария играла… Играла избранница властителя звуков, закрыв глаза, откинув голову, — с улицы через окно наблюдал за ней Доменико. Впервые видел он ее за игрой, в ярости следил за лицом жены, изменницы — властитель ласкал ее незримой рукой, нежно гладил по волосам, целовал в уста… Играла женщина… Блаженнно сомкнувшая очи, в блаженстве беззвучно стенавшая, Анна-Мария, посредница между властителем и инструментами; за свой великий труд, называемый игрой, получила награду — сам властитель ласкал ее, целовал в обнаженную шею, и сама она радостно тянулась к властителю… Что он увидел! Что он видел! Ошалело спрыгнул с окна, бездумно решив: «К Терезе! К Терезе пойду!» Но вряд ли приняла бы его Тереза, да и сам он не хотел ее, настоящую женщину… И нашел выход своей ярости. «Хорошо же, хорошо, покажу тебе, как изменять…» А она, с шумом распахнув окно, звала: «Доменико, Доменико…» Но он не обернулся. «Погоди, покажу тебе…» И, задыхаясь, разыскал Тулио. «У меня к тебе просьба, поведи меня к скверным женщинам…» — «Вот порадовал! Сам хотел пойти — денег нет. У тебя есть?..» — «Да, да». Он шагал по незнакомой улице и грозился в душе: «Отплачу тебе, ты предпочла мне властителя, а я променяю тебя на скверную женщину…» Вошли в какой-то дом. «Ну-ка шипучего, — сразу потребовал Тулио. — Живо, живо, двое нас». К ним вышли две женщины. «Знакомься, Доменико, лучшие скверные женщины — Лаура и Танго». Лаура просияла, льстиво улыбнулась клиентам и разом поникла вдруг, словно задумалась. Танго жеманно пригубила шипучего.

— Какую выберешь, а? — Тулио похлопал его по колену.

Танго показалась ему неприступной, лучше Лауру, более скверную.

— Эту…

— Изволь, — сказал Тулио.

— Меня? — спросила обрадованная Лаура, улыбнувшись на миг, и снова приняла равнодушный вид.

Доменико сидел смущенный, а Тулио был как рыба в воде. «Молодчага, Доменико!» — похвалил и грянул песню:

Лаура наша славная,

Чим — чадра — раира,

Скверная да славная,

Чим-чаира-раира!..

Давай в пляс, в пляс!

Давай-ка попляши!

А потом, когда скиталец остался с Лаурой и не знал, что делать, как с ней быть, женщина возмутилась, оскорбленная:

— Думаешь, мне делать нечего, попусту время тратить… — На ней не было ничего, кроме прозрачного халатика.

Юный безумец У го спал, держа руку под подушкой. Под подушкой лежал длинный узкий нож, настоящий нож.

И когда ночной страж Леопольдино, стыдясь, воскликнул: «Три часа но-очи, в городе все благополу-уч-но-о-о!» — Доменико, терзаясь, вернулся в кирпичный домик. Анна-Мария сидела на тахте, уснула одетая и, хотя Доменико вошел осторожно, бесшумно, тотчас открыла глаза и встала, пошла навстречу мужу. Какая была, как походила на серну… И обняла Доменико, поцеловала в щеку. Никогда не целовала его первой — почему именно теперь, оскверненного, с головы до пят пропитанного Лаурой, целовала в щеки, в лоб так, как целуют ребенка.

— Прислушайтесь к моим словам, невежды, невежды! — с утра гремел Александро. — Не знаете цену борьбе, долгой, разумной, с удачами и поражениями… О, если бы ведали, что значит такая борьба… Нигде не бываете, ничего не видите, не разумеете… Не знаете самой простой истины — где земля сама все родит, где не надо поливать ее, обрабатывать, там люди ленивы, нерадивы, а потому и тупы, тупеют от безделья люди… Видели ли земли, где почти ничего не растет, где день и ночь приходится трудиться ради пропитания, видели ли вы выросших в тех местах людей — суровых, замкнутых… Но, представьте себе, лучше быть такими, жить на такой земле… Слушайте меня хорошенько! В Калабрии есть дерево, дающее маленький ароматный плод, в декабре созревает — долго зреет, и калабрийцы называют его — папайя. Чтобы посадить это дерево, они ломом вскапывают каменистую землю, с силой дробят и крошат камни, горстями собирают поблизости землю — засыпать корни саженца, издалека носят воду и поливают осторожно, чтобы вода не вымыла землю. Никуда не везут продавать тот плод — плод стольких трудов и забот. Поднимитесь хоть раз в горную Калабрию, понаблюдайте за калабрийцами, вкусите тот плод, созревший под скупыми лучами солнца, — может, и сами научитесь