Черный Гетман - Александр Трубников

Добились мы своего, братче. Но больно уж жуткой ценой, платить которую я, старый грешный казак, был никак не готов. Однако как бы то ни было, дело сделано. Пополз по землям украинским слух, будто и впрямь нелюдью был Иван Золотаренко. Эх, Богдане, спасли мы вольности запорожские от власти корсунских выкрестов, но загубили навеки свои христианские души. И ведь грех наш такой, что ни сознаться в нем, ни исповедаться. Стало быть, и отпущения нам с тобою не получить. Душа моя, навеки загубленная, на спасение даже не уповает. Сразу же после пожара, глядя на угли тлеющие, что христианами были, хотел я руки на себя наложить, но убоялся нового смертного греха, ибо жизнь у человека может отнять лишь тот кто ее даровал. Потом удумал в монахи податься. да какой из меня монах, я и "Отче наш" без подсказки до конца прочесть не могу. Потому решил кровью грехи смывать идти на войну с татарвой поганой, да живота своего в бою не жалеть. Будет Бог милостив — оставит жить. Захочет наказать — даст честную воинскую смерть. Об одном лишь теперь радею, чтобы племянница моя Ольга поскорее про наследника имения своего прознала, да глупостей, которых потом не воротить, не наделала… "

"Вот, значит, о чем Тарас перед смертью своей говорил, — думал Ольгерд, сжимая в руках письмо. — да уж, расплатился старый за грехи так, что врагу не пожелаешь. Лютую смерть ему Бог послал — от раны мучиться, в плен к неверным попасть, потом по приказу христианского короля на колу висеть, а в конце от близкого человека пулю принять… Однако здесь написано о том, что Тарас разузнал о наследнике Ольгиного имения…" Ольгерд взял в руки письмо которое, судя по заголовку, было написано деревенским писцом со слов человека, посланного сотником на розыски сына старых хозяев.

"… главное, пан сотник, что удалось узнать у селян, так это то, что раньше сими землями по старинному вотчему праву владел некий литвинский шляхтич, которому земли эти достались по наследству по принадлежности к древнему княжескому роду Рюриковичей. Род тот был захудал, московскому царству, которое окружило их земли, словно река в половодье отрезает от суши малый островок, присяги не давал, оттого в местах меж пограничным Рыльском и казенным городком Курском был он для государей московитских сущим бельмом на глазу. Дело тем кончилось, что старого помещика со всей семьей извела одна из разбойничьих шаек, коих до постройки засечной черты было не счесть в лесах у диких полей, и земли эти брату твоему единоутробому, Ивану-стрельцу, государевой милостью достались. Судьба же сына старого хозяина, о котором ты разузнать велел, тамошним жителям не ведома. Одно молва передает, что величали его, как и отца, древним литвинским языческим именем — Ольгерд, от какого имени и селение их исстари звалось Ольгов…"

Дочитав до этого места, Ольгерд вначале оцепенел, после хлопнул в сердцах по столу ни в чем не повинным письмом. Начал вспоминать о всех разговорах с Ольгой и Тарасом и чуть не стал от досады волосы на голове рвать. Словно пелена спала вдруг с глаз. Стукнул он в сердцах о добротный деревянный стол кулаком, так что тот прогнулся и захрустел. Обронил бы хоть кто-то слово "Ольгов" в разговоре, и не нужно было бы покидать старого сотника и тихий полесский Лоев. Для него, потомка литвинского рода, привычно было говорить о родных местах по-старому, как о Брынщине. Казакам же и стрельцам, которые местность определяли по новым московитским городам, Ольгов, расположенный на берегу Сейма, меж Курском и пограничным Рыльском, был "городком, что на Курщине". Выходит, что по-разному об одном говорили, а он, Ольгерд, и есть тот самый наследник, что девушке отцом Иваном в мужья завещан!.

Дрожащей рукой развернул он третье письмо, написанное тонким девичьим почерком.

"… а случилось, дядюшка, со мной такое, что теперь, даже если бы и нашли мы с тобой ольговского наследника, то клятву, данную батюшке, исполнить и выйти за него замуж я никак бы уже не могла. Чтобы слухов постыдных избежать, придется мне с небольшой охраной вернуться в Ольгов, дождаться там урочного часа, а после идти на постриг, чтоб черницей влачить назначенные мне Господом дни. Встретишь Ольгерда, передай от него мой земной поклон да скажи, что я люблю одного его и более ничьей не буду…"

Ольгерд долго сидел, глядя в противоположную стену, украшенную гобеленом, изображающим, словно ему назло, охоту на зубров.

В комнату осторожно постучали. Не дождавшись ответа, несколько раз дернули дверь. В конце-концов сквозь плотно пригнанные буковые доски двери разался встревоженный голос Фатимы:

— Все ли с тобой в порядке, господин? Солнце уже садится и в дом пришел тот нукер, который нас провожал. Он говорит, что тебя ждут во дворце.

Скрипнул Ольгерд зубами, крикнул, что скоро будет и начал нехотя собираться. По хорошему нужно было бы сейчас все бросать, да мчаться, коней не жалея, в Ольгов. Но оставить нынешние свои дела он не мог. Бог с ней, королевской милостью, от нее у подданных больше забот чем прибытку, но нужно было непременно освободиться от клятвы, данной Темиру и, исполняя обещанное Измаилу, покончить сегодня же с так кстати подвернувшимся Душегубцем. Тогда и Ольге в ноги упасть не грех…

Ольгерд привычно поискал в комнате красный угол, но в католическом доме икон не держали, и ему пришлось креститься, глядя в окно, где в чернеющем небе проглядывался увенчанный крестом острый костельный шпиль. Впервые в жизни он перекрестился истово, не по въевшейся с детства в кровь бездумной привычке, и сразу же ощутил облегчение, словно кто-то далекий, но всесильный, наблюдая за ним, одобрил его дела…

Очень скоро все сторонние, не относящиеся к делу мысли от него отстали. Давно, в прошлой жизни, в доме одной вдовой шляхтянки, он, отлеживаясь после очередного ранения, читал от скуки переведенную на польский язык книгу какого-то римского патриция, в которой были слова: "Делай что должно, а будет что суждено"…

Цитадель — старый крепостной замок, построенный за много лет до того, как разросшийся под ее защитой город был опоясан внешней стеной, высилась на длинной узкой скале с нависающим над рекой острым мысом и всем своим внешним видом напоминала корабль.

Въезд в корабль размещался в корме, отделенной от горы узкой и глубокой расселиной. Разглядывая угрюмые, почерневшие от времени башни, Ольгерд сделал однозначный вывод, что даже если бы московиты и взяли город, то из цитадели короля вряд ли выцарапали даже с казацкими пушками и сидели бы в Клеменце до морковкиного заговения, поплевывая с обрыва в пропасть, разглядывая затейливые узоры на створках наглухо закрытых ворот и ожидая, когда король и защитники крепости начнут голодать. Но стрельцы князя Бутурлина были уже далеко, где-то на подходе ко Львову, под стенами которого, если верить разрозненным и противоречивым рассказам беженцев, стояла московитско-запорожская армия, потому крепостной мост был опущен, ворота раскрыты, а запирающая арку решетка, напротив, поднята.

Вооруженные пиками стражники, несущие службу в воротах, отдали Ольгерду приветственный салют. Во дворе, тесном и сумрачном, словно дно высохшего колодца, несли службу королевские гвардейцы, те самые крылатые гусары, что решились вчера пойти на отчаянную вылазку в полном своем парадном облачении. Правда сейчас они все были в повседневном доспехе и выглядели как любые другие тяжеловооруженные рейтары.

Вновь прибывших препроводили в приемный зал с длинным, накрытым столом где, в ожидании начала праздничного ужина, расхаживали приглашенные, среди которых Ольгерд сразу высмотрел Обуховича. Воевода шагнул ему навстречу и показал глазами на дальнее стрельчатое окно. Нужно, мол, поговорить без лишних ушей.

— Король тебе службу предлагать будет, — с места в карьер начал разговор воевода. — Но есть у меня и свое предложение. Германские князья, которых страшит усиление Швеции, собрали деньги чтобы поляки смогли нанять новую армию и Ян Казимир объявил Посполитое рушение. Будем отбивать у Шведов коронные земли. Мне доверено войско, которое пойдет на Краков и Варшаву. Это но ополчение, что было у меня в Смоленске, а регулярные войска. Теперь у меня под рукой два рейтарских полка, гусары, артиллерия, пикинеры. Завтра я выезжаю на место сбора. Тебе же могу дать лучшую роту рейтар. Если согласишься, то сегодня же будешь пожалован в шляхту, а я дам тебе свой герб "Раздвоенный ключ". Закончится война — землей разживешься: много будет свободных поместий, конфискованных у предателей, а король верных слуг не забывает своей милостью, в этом я убедился неоднократно. Магнатом, конечно не станешь, но богатым владетелем и хозяином собственного замка будешь точно. Если, конечно, останешься жив…

Ольгерд молчал. То, что предложил ему Обухович, было сказочной, немыслимой удачей, за которую любой наемник перекати-поле ухватился бы не то что руками и ногами, зубами бы вцепился. Но перед глазами у бывшего десятника бывшей соколинской хоругви стоял не патент ротмистра, не шляхетский универсал и даже не обещанный замок. Он видел сейчас бегущую вверх дорогу, а по краям ее посаженных на кол казаков. Не отвечая на предложенное, спросил навстречу: