Две жизни одна Россия - Николас Данилофф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я помчался вниз, в квартиру, к Руфи и жестами дал понять, что срочно хочу с ней поговорить. Она накинула куртку, мы вышли во двор.
— Сожги все это, уничтожь… как угодно… — сказала Руфь, взволнованная не меньше меня. — Но чтобы этого здесь не было. Агенты КГБ могут явиться в любую минуту, найти письмо и обвинить нас Бог знает в чем!
Но я подумал, что сжигать будет актом, граничащим с безумием. В конце концов, письмо адресовано послу, а не мне. Если это действительно, провокация, пускай о ней узнают в посольстве. Там, в отделе печати есть целый перечень незаконных действий, предпринятых в адрес журналистов, по поводу чего периодически заявляются протесты в Министерство иностранных дел.
(Зная то, что я знаю сейчас, я бы тогда, ни минуты не раздумывая, уничтожил это письмо, кому бы оно не было адресовано.)
Мы решили отвезти конверт немедленно, и я просил Руфь поехать вместе со мной: на случай, если КГБ остановит меня, я хотел, чтобы у меня был свидетель.
Я выехал на Садовое кольцо и все время глядел в зеркало, стараясь понять, едет ли за нами "хвост". Каждую минуту я ожидал, что меня могут задержать и учинить обыск.
Проехали Зубовский бульвар, Смоленскую площадь, миновали здание МИДа. Руфь настояла, чтобы я отдал конверт ей — она положит в свою сумку: надеялась, что сотрудники КГБ не станут ее обыскивать.
Вот оно, наконец, наше посольство, на той стороне улицы. Я делаю разворот, паркую машину и чуть не бегом приближаюсь к входу в здание. Помню, что единственная мысль была: скорее миновать двух милиционеров у дверей — тогда мы у себя дома, на свободе. Милиционеры улыбнулись, помахали нам рукой.
С чувством облегчения мы вошли в холл. Руфь отдала мне конверт, я поднялся на лифте в офис к Рэю Бенсону, старшему сотруднику отдела печати и культуры.
Я рассказал ему, что, полагаю, это письмо не что иное, как еще одна провокация КГБ, и вспомнил все, что мог, об отце Романе. Мы вскрыли второй конверт и обнаружили в нем бумаги, исписанные от руки. Мы оба попытались прочитать написанное, но ничего не могли разобрать. На одной из страниц я понял лишь единственное слово: "ракета".
Бенсон не выглядел счастливым от того, что на него свалилась новая проблема. Но он спокойно сказал:
— Я займусь этим.
Больше он ничего не добавил, а я был рад, что это дело свалилось с моих плеч. И все же мне было не по себе. Случай казался загадочным, я не мог понять, сколько ни пытался, что все это означало.
Прошло еще два месяца. Я был очень занят, так как время совпало со смертью Черненко и первыми шагами Горбачева в марте 1985 года. Мое беспокойство по поводу странного поведения Романа совсем уже исчезло, растворившись в насущных делах, когда мне вдруг позвонил Курт Камман, человек номер два в американском посольстве, и попросил приехать к нему на работу. Когда я появился, Камман сказал, что у него со мной совершенно секретный разговор, и провел меня в специально оборудованную для этих целей комнату без окон, не разрешив даже взять с собой кейс из опасения, что агенты КГБ могли "зарядить" его подслушивающим устройством. Камман включил воздушное охлаждение и пригласил меня сесть за огромный стол, занимавший почти все помещение, представлявшее из себя куб из органического стекла. Я чувствовал себя там как в инкубаторе.
Курт Камман попросил меня повторить все, что я уже рассказывал Рэю Бенсону об отце Романе. Я начал говорить, но дверь "инкубатора" внезапно отворилась и появился пожилой мужчина со смуглым, изрезанным морщинами лицом, которого я видел впервые. Камман представил его мне, назвав имя: Мурат Натирбофф, и я вспомнил, что встречал это имя в списке сотрудников посольства, где он фигурировал как советник по региональным проблемам, а точнее, по проблемам Афганистана.
Как бы взывая к моему патриотизму, Натирбофф сразу сказал, что все, связанное с отцом Романом и особенно с письмом, представляет большой интерес для нашей страны. Он добавил, что письмо написано, по-видимому, одним советским ученым-диссидентом, желавшим связаться с Центральным Разведывательным Управлением.
Это не показалось мне достоверным. Я, наоборот, полагал, что Роман — сотрудник КГБ, что и подчеркнул в своем изложении. Но, видимо, Натирбофф знал то, чего я знать не мог.
Позднее, когда я ехал домой и думал обо всем этом, мне все меньше начинало нравиться вмешательство Натирбоффа. Меня не предупредили, что он будет присутствовать при разговоре, но вообще я не хотел иметь никаких дел ни с ЦРУ, ни с КГБ. Работая в Москве, я избегал любых связей с военными атташе и со всеми, кто мог быть замешан в разведывательной работе.’ Американский журналист, которого можно часто увидеть в компании с явными сотрудниками разведки, делается легкоуязвимой мишенью для КГБ, а меня вовсе не устраивало, чтобы моя работа журналиста становилась еще труднее и опасней, чем уже была. Наверное, нужно было сразу встать и выйти из этой комнаты-сейфа, когда там появился Натирбофф. Но что теперь говорить об этом? Я также совсем не был уверен, что КГБ не подобрался и к этой секретной комнате. Не хватает еще, чтобы они узнали о моем разговоре с Натирбоффом. (Как мне стало известно позднее, он действительно был сотрудником ЦРУ, и достаточно высокого ранга.)
Я молил Бога, чтобы истории с Романом был на этом положен конец. Но двумя неделями позже она приняла новый, еще более неприятный, оборот.
* *
В Великую Страстную пятницу 5 апреля, когда я работал у себя в офисе, зазвонил в очередной раз телефон. Зина уже ушла, поэтому я снял трубку и услышал взволнованный голос отца Романа.
— Я говорю с улицы, из телефонной будки, очень тороплюсь… — Прежде чем я смог что-то сказать, он добавил: — Встреча двадцать шестого марта не получилась, потому что Ваши ребята выбрали плохое место. Мой друг по-прежнему готов поговорить с ними, но будьте более осторожны…
На какое-то мгновение я совершенно растерялся. Его слова ошеломили меня. Какая встреча двадцать шестого марта? О каких "ребятах" идет речь? Что он такое несет?..
До того как я ответил ему, он повесил трубку. И тут я разозлился. До меня дошло, что Роман специально пытается скомпрометировать меня по телефону, который явно прослушивается. Я выругал себя, что не бросил трубку раньше, чем он закончил бормотать
