Война - Захар Прилепин

Он свернул платок в трубочку. Извлек зажигалку. Запалил. Поднес к платку огонек. Лейтенант потянулся было к платку, но ему не дали. Все жадно, молча смотрели, как огонь начинает поедать ткань платка, морщит, чернит. От горящей материи разнеслось едкое зловоние.

Птенчиков погасил зажигалку. Дождался, когда потухнет платок. Схватил тлеющий дымный лоскут. Стал комкать, дуть в него, присвистывал, приговаривал:

– Пророк Махмут, сшей лоскут!.. Пророк Махмут, сшей лоскут!..

Скрывая в ладони скомканный невидимый платок, обвел всех счастливым, всеведающим взглядом. Остановил его на лейтенанте, готовясь его изумить, осчастливить. Раскрыл ладони, повесил в воздухе двумя пальцами мятый, обгорелый, в саже и копоти, платок.

– Ой! – воскликнул он огорченно. – Не вышло!.. Фокус не удался!..

Все молча, обалдело глядели на сгоревший платок, на изумленное, обманутое, непонимающее лицо лейтенанта. А потом загоготали сдавленно, задышали, засипели от смеха пуще прежнего, опрокидываясь на спины, суча ногами.

– Ох, Птенец!.. Ну дает!.. – хрипло постанывал Варгин, заталкивая себе в рот кулак. – Ну «Махмут, сшей лоскут»!..

Кологривко видел, как задрожали у лейтенанта губы. Он потянулся и ударил Птенчикова в лицо наотмашь. Солдат откинулся, вдавливая голову в брезент.

Все умолкли.

– За что, товарищ лейтенант? – тихо, держась за щеку, сказал Птенчиков.

– Сука!.. Я тебе не салага! – произнес лейтенант. Было видно, как он бледен, как не понимает случившегося, как бешенство мешается в нем со стыдом, а стыд усиливает и питает бешенство. – Я тебе сейчас такого «пророка» врежу!

– Отставить! – шепотом гаркнул майор, хватая лейтенанта за руку, перехватывая его новый удар. – Отставить, лейтенант, шкура-мать! Черт бы вас обоих побрал!

– Зря вы, товарищ лейтенант! – сказал угрюмо Варгин, отворачиваясь от офицера, обнимая лапищей острое плечо Птенчикова.

Все сидели молча под сумрачным брезентом. Тонкие лучи пятнали брошенное на матрасы оружие.

Снаружи, на дороге, раздался легкий, мерный перезвон. Приближался, наполняя окрестность медным гулким звучанием.

– Ложись!.. Ни звука! – прошипел майор, опрокидывая, вдавливая в матрас лейтенанта. Прополз к заднему борту, прижался лицом к брезенту.

Кологривко сквозь тонкий прокол в материи видел солнечную пустую дорогу, горы с притулившейся отдаленной заставой, ржавые короба сгоревших, сдвинутых к обочине грузовиков и фургонов. По дороге приближался верблюд с наездником. Мерно колыхалась горбатая спина. Белела чалма всадника. Пестрела попона. Клок яркой малиновой шерсти, пересыпанной бисером, украшал верблюжье чело. Уныло дребезжал притороченный к ремешку бубенец.

Верблюд и погонщик поравнялись с машиной. Кологривко видел проплывавший мимо мохнатый звериный бок, полосатый замызганный войлок попоны, грязный загнутый чувяк. Прутик погонщика прошелестел по брезенту, на мгновение вонзился в дырочку, погасив лучик света.

Разведчик проехал мимо, унося с собой мягкое чавканье верблюжьих копыт, унылый звон бубенца.

– Не заметил? – неуверенно произнес Грачев.

Все лежали, вдавившись в матрасы, слушали затихающий звон.

Мерно тянулось время. Лучи сквозь дырки брезента меняли угол падения. Солнце клонилось к вечеру, приближалось к туманным горам. Кологривко лежал и думал.

Однажды, еще до армии, задолго до Афганистана, во время работы на трассе, когда ушел в болото под лед бульдозер и он, Кологривко, поддавшись на уговоры начальства, нырнул в ледяную воду, закрепил трос лебедки, а после метался в жару в продуваемом железном вагончике, ему вдруг открылось: он, Кологривко, постоянно послушно выполняет чью-то волю, чье-то хотение. Служит своей жизнью чьим-то другим, ему неведомым замыслам. Меняя занятия, мотаясь по земле, не имея угла и дома, он словно выпущен в этот мир для того, чтобы им, Кологривко, проверили, испытали все самые угрюмые и неверные проявления жизни. Кто-то иной, не он, воспользуется добытым опытом.

Так было, когда отдал себя в руки врачей, поставивших на нем эксперимент. Заставили долго недвижно лежать, пока не омертвели жилы и мускулы, говоря, что опыт необходим для долгих полетов в космос. Он вышел из госпиталя больной. Деньги, что достались ему, отослал в свой родной детдом.

Так было, когда завербовали его на лесоповал и упавшая сосна перебила ему ключицу.

Так было, когда пригласили его в мастерскую натурщиком. Он сидел и позировал милым, талантливым людям. Приняли его в свой круг, обласкали, а потом отвернулись, забыли, почти выгнали, когда кончился срок обучения.

Так было всегда, всю жизнь.

И когда поманили его в армию, в прапорщики, он тут же согласился, пошел. Откликнулся на зов незнакомых, случайных людей. Но за всеми этими зовами ему чудилось: последует главный, самый важный. Призовет его к делу, ради которого родился и жил.

Он дремал, забывался, прислонившись к плечу Белоносова. И сны его были клубящиеся видения, в которых в беспорядке, путаясь, проносились зрелища его скитаний, встречавшиеся ему мужчины и женщины, города, картины природы, и он плыл среди них, пытаясь удержаться на месте, на одной, возносящей его кверху волне. Но набегала другая волна, другие города и пространства, и его накрывало, несло, перевертывало в этом кружении.

Он проснулся во тьме: кто-то тряс его за плечо. Грачев будил уснувших. Во тьме зеленел и светился циферблат его наручных часов.

– Давай, Кологривко, расшнуровывайся!

Прапорщик очнулся. Быстро, по-звериному, движением плеч, головы стряхнул остатки сна, как воду с загривка. Натыкаясь в темноте на тела, автоматы, подсумки, пробрался к борту. Вынул ножичек с пластмассовой головкой душмана и в двух местах перерезал шнурок, освобождая брезент.

– По одному!.. Аккуратно!.. Без звука!.. – командовал майор, выпуская из-под брезента сильные, гибкие тела солдат. Слышались шорохи, шлепки тяжелых подметок о землю. Птенчиков зацепился автоматом за полог, задержался на мгновение, неловко спрыгнул. Солдаты подхватывали оружие, тенями проскальзывали обочину, залегали у жухлых недвижных трав, окружавших сухой арык.

Кологривко последним, придерживая накидку, спрыгнул наружу. Почувствовал легкий ожог холодного свежего воздуха, черного неба в белых бумажных звездах. И это небо, и звезды, свежий, пахнущий мертвыми полынями воздух создали вокруг иное пространство, породили иное ощущение жизни. Тревога, зоркость, забота, опасение, среди которых было нечто, напоминавшее радость. Возможность действовать и жить на природе – давнишнее, счастливо пережитое им ощущение.

Обе группы лежали у обочины, у сухого арыка, и короб грузовика чернел, окруженный звездами.

– Пойдешь по арыку!.. Русла держись!.. Ни влево, ни вправо!.. – говорил Грачев капитану. – Ткнешься в дорогу – займешь позицию!.. Мы на левом фланге!.. Взаимодействуй!

Кологривко слушал их шепот и легкий металлический шелест колеблемых ветром тростников, словно звезды колыхались в сухих метелках и слабо позванивали. Две узкие тропы, по обе стороны русла, выводили к Гуляхану, к проезжей, петлявшей в «зеленке» дороге. По этой дороге, невидимые с застав, шли караваны с оружием, продвигались отряды душманов, проносились установки «эрэсов». На этой дороге предполагалось устроить засаду. Осуществить удар обеими группами, прикрывая друг другу отход. К моменту их возвращения на бетонку с заставы подойдут «бэтээры» и танки.

– Вперед! – приказал майор.

Обе группы, расслоившись, ушли в разные стороны, втянулись в «зеленку».

Звезды слабо звенели в сухих тростниках. Пахло холодной землей, безлистыми зимними садами.

– Стоять! – приказал майор, когда они остались вшестером на тропе. – Отлить! – И ушел в тростники, крутя в темноте головой.

Они вознаграждали себя за долгое, в течение дня, воздержание. Кологривко чувствовал горячий, едкий запах собственной мочи, шелестящей в комьях земли. Автомат соскользнул с плеча, и он поддерживал его на весу, запрокинув чалму, поглядывая на звезды.

– Ты, Кологривко, двигай вперед! – появился из тьмы Грачев. – За тобой Белоносов!.. В балахонах сво– их выдвигайтесь!.. Мы за вами. Дистанция – двадцать шагов!

Кологривко ушел вперед и сразу окунулся в загадочное, неясное пространство чужого, темного мира. Беззвучно «зеленка» давила ему на лоб, на расширенные глаза, на прикрытую долгополой рубахой грудь – своими дуновениями, контурами трав и кустов, тонким излучением звезд. «Зеленка» завлекала его в свои недра, затягивала по тропе в путаницу садов, виноградников, подземных колодцев и рытвин. Он чувствовал, как отдаляется от застав, гарнизонов, родных, понятных ему голосов и лиц, завертывается, закутывается в чуждое пространство. Оно обкладывало, обклеивало его своими темными слоями, и он был один в его власти, в его загадочных недрах.

Тропа жестко откликалась на его шаги. Окруженная тростниками, отражалась в небе тонким серебристым прогалом. Он заполнял этот прогал, чутко водил зрачками. Осторожно ставил стопу, перекатывая ее с носка на пятку. Под ногою мог лопнуть взрыв, из тростников могла прогрохотать очередь. Они шли на засаду, но должны были остерегаться засады. Шли взрывать установки «эрэсов», но должны были страшиться минного подрыва.