Загадочная Коко Шанель - Марсель Эдрих

— Вы думаете, приятно слышать, как все повторяют, что вам уже не двадцать лет?

На что еще она надеялась? Какую еще победу она могла одержать?

Единственную: доказать, прежде чем ее не станет, что остается самой молодой. Доказать своей работой.

Я был в смятении, поднимаясь к ней после демонстрации. Что ей сказать? Не было обычной толпы, спешившей ее поздравить. Она, отказывавшаяся от фальшивых карманов, от скрытой застежки, в первый раз предложила нечто не функциональное: брюки под юбкой из шотландской шерсти, и это в век центрального отопления. Ее «революция» выдавала ее растерянность.

Она улыбалась, задержав мою руку:

— Я очень довольна. Вы видите, народа не много, но те, кто поднялись ко мне, знают толк в хорошо сделанной работе. Мне уже не делают комплиментов, чтобы угодить. Меня поздравляют за мою работу, а это единственное, что имеет для меня значение.

«Я получаю хорошую взбучку…»

Трудные годы. Дела Дома обстояли немного хуже. Имя все еще сверкало, но крик Моды шел от других. Коко все больше думала о смерти. Готовила себе убежище в Швейцарии. Укрепляла свою финансовую оборону. Как все стареющие деспоты, она искала в своих первых успехах рецепты новых побед. Все чаще и чаще говорила, что собирается все бросить, но на самом деле перегруппировывала силы, чтобы продержаться до конца грозы. Нельзя было без волнения наблюдать за тем, как она использует все средства, чтобы продлить свое царствование до последней, решающей победы.

Отказаться, капитулировать, уйти? Она говорила об этом, но это были только слова.

«Почему я все еще занимаюсь этим гнусным ремеслом? Очень часто у меня возникает желание все бросить».

Она твердила это еще во время своих триумфов, когда все осыпали ее комплиментами. Ей возражали:

— Вы уже говорили это после последней коллекции. К счастью…

Она пожимала плечами, улыбаясь:

— Что бы я делала, если бы перестала работать? Изнывала бы от скуки.

Однако все чаще говорила о доме, купленном ею в Лозанне:

«Нет, конечно, не на берегу озера, оно безобразно с его дурно пахнущими лебедями. Водяные курочки там дохнут. Вода прогнила. Я буду жить на возвышенности, в Синьале, в маленьком доме, он называется «Синьаль». В наше время нельзя жить в доме, который требует больше двух слуг. Я хочу иметь маленький дом, гнездышко, где смогу спокойно умереть. Это очень комфортабельный дом. Три ванных комнаты и душ, не считая моей ванной. Превращу его в типичное швейцарское шале, а стены внутри покрою лаковыми вещами.

Вид?

«Я вижу только мой сад. В десяти метрах от дома открывается божественный пейзаж. В конце концов, жизнь проводишь в спальне, не так ли?»

Она показала мне кровать и кресла из кованой стали — чудо, сотворенное братом скульптора Джакометти[298].

«Все будет очень просто, никакого кривлянья. Дом будет открыт только для друзей. В Швейцарии я не буду устраивать приемы. Однако там есть люди, которые на это надеются. Мадемуазель Шанель сделает и то и это… Они ошибаются».

Джакометти — ремесленник, мастер, сделавший мебель, находился в госпитале после неудачного падения ночью на улице; его не сразу подобрали.

«Это настоящий художник, — говорила Коко. — Он не осмеливается просить деньги».

Пришли фотографировать кровать и кресла.

«Я потеряла утро, — жаловалась Коко. — То, что сделал Джакометти, восхитительно. Фотографировали из-за меня. Я тоже превращаюсь в предмет. Ау меня нет свободного времени».

Уход на покой? Уединение в Швейцарии? Гнездышко, где она будет ждать смерти?

«Надо подумать о коллекции, — говорила она, — потому что это будущее».

Могла ли она покинуть Моду, когда оставалась единственной хранительницей ее великих тайн? К моему удивлению, она ссылалась на высшие интересы Франции. Как будто они зависели только от нее… Для чего сражаться против всех? «Я могла бы остановиться. Я ни в чем не нуждаюсь. Проценты за духи получаю в Швейцарии. Не буду же я платить девяносто процентов налога. Я работаю не на государство».

Не на государство, но на Францию.

Она напоминала мне Саша Гитри[299], которого я узнал, когда он был в опале и, чтобы рассчитаться, лихорадочно писал свою книгу «60 дней тюрьмы», не переставая спрашивать себя:

«Почему они не приходят принести мне извинения, так как все же, если кто и служил всегда стране…»

Когда пришли, чтобы отвезти его в Дранси[300], он ждал если не де Голля, то по крайней мере кого-нибудь из его людей. В чем могли его упрекнуть, его, который сохранил все лучшее в Париже во время оккупации, встречаясь только с немцами, способными помочь ему, когда надо было спасти талант, интеллект, репутацию и славу Парижа, Франции. Так страдал Саша.

Если размышления Коко отличались по форме, то по сути они тем не менее походили на жалобы Саша, временно покинутого, отвергнутого этим Парижем и этой Францией, которых он защищал на свой манер, своим оружием. Оружием Коко — работой. Она стерпела свою кратковременную опалу, но не могла ее принять. Не понимала, почему ее не умоляют:

— Дорогая Мадемуазель Шанель, останьтесь с нами. Вы не можете уйти, вы должны, как и прежде, делать так, чтобы роскошь Франции блистала во всех концах света. Мы заклинаем вас уничтожить тех презренных, которые в своих магазинах пользуются безумием времени и препятствуют канонизации стиля Шанель.

Однажды она сказала мне:

«Американцы купили три Дома моделей. Почему никто не пошел к министру, чтобы сказать ему: Месье, великая вещь уходит от нас, «От Кутюр» — престиж Франции».

Она обнаруживала живейшее волнение, говоря об итальянской моде. Она не ошибалась. Свет исходил уже не только из Парижа. Потому что, рассуждала Коко, они заслоняли огни маяка, светящие на рю Камбон, они притушали их сияние. Кто? Ее враги. У нее не возникало даже тени мысли, что Шанель могла просто наскучить.

«Я разговаривала с человеком, который хорошо разбирается в этих проблемах, — говорила она. — Он сказал мне: дорогая Мадемуазель, Италия это очень важно, потому что там дело поставлено серьезно. Итальянские заводы не закрываются в августе[301], когда нужны ткани, чтобы выполнить заказы».

Перелистывая американские журналы «Харпер’с Базаар», «Вог», «Лайф», она кривила рот, рассматривая модели, снятые в Риме.

— Американцы поняли бы, что произойдет, если закроется Шанель.

Капитулировать? Она об этом больше не думала. Перед кем, перед итальянскими модельерами!