Последняя поэма - Дмитрий Щербинин

А другая птаха ей:

— Толи невидаль какая,Чью-чери — ведь гора большая!А я за морем была,Валинора облака,Видела я на горизонте…Тише, тише — не трезвоньте!Раз увидевши тот свет —Помнить буду до скончанья лет.

Третья тут им говорит:

— Свет ЕЕ не за морем горит,Но до нее лишь ветер долетит,Никогда бы не подняться к ней,Если б не помог Борей!Ветер в небо взял меня,Буря кружит, вверх вертя,Словно малое дитя,Стала маленькой земля.И тогда, вдруг, дивный свет —Им весь свод небес одет,Вижу — облака, гора,А на нем — цветут луга.Реки ясной глубины,Рощи дивной красоты,На высоком же холме,Ближе к солнце и Луне,Высится хрустальном дом,Ну, а в доме вижу том…

Однако, история эта так и не была досказана, так как в это время треснула одна из ветвей, и они, заголосивши испуганным, но, все равно прекрасным хором, взмыли в небо. А ветка треснула под ногой юноши, который все это время стоял притаившись под этим кустом, внимательно слушал, и, надо сказать, понимал все птичьи песни от слова до слова, так как, в те древние времена, к которым относится моя история, люди понимали языки всех зверей и птиц. Это был молодой пастушок из небольшой деревеньки — он был очень впечатлительным, поэтичным юношей, и он очень любил слушать такие вот птичьи рассказы. Особенно его, конечно, поразил последний рассказ — он даже вытянулся вверх, и даже задрожал от нетерпения — так ему хотелось поскорее узнать, кто же она — эта прекрасная. Вот он и задел случайно эту ветку, вот и треснула она, вспугнула пташек — только мелькнули они, да уж и скрылись в небесной лазури. Юноша стал карабкаться по ветвям, и вскоре добрался до кроны, стал высматривать этих птиц в небесной глубине, звать их — да какой там! — они уж далеко-далеко от этих мест были…

Юноша долго звал их, и на облака смотрел, любовался; и так ему тоскливо стало, что так он ничего и не узнает, что слезы по его щекам покатились. И он уже полюбил эту неведомую, среди облаков живущую. Он глядел на облака, и любил ее все больше — наконец, пришел в такое умиление, что там же, сидя на ветви, сочинил он несколько прекрасных и пронзительных стихотворений, посвященный Ей — эти стихотворения, к сожалению, до нас не сохранились…

А теперь, что же ожидаете? — ушел ли он странствовать, занялся ли постройкой волшебного корабля, который смог бы поднять его в воздух?.. Нет, нет — несмотря на силу своего чувства, он был очень скромным юношей, и любил своих родителей, даже ради такой цели не покинул бы он отчего дом, но помогал бы им, утешал бы их до самой старости…

Однако, именно в тот роковой день, ему и пришлось покинуть отчий дом. Дело то было в том, что правил этими землями воинственный государь, и нельзя сказать, что был он каким-то злодеем — он был таким же, как и отец, и дед, и прадед его — мужественным воином, отлично знающим законы боя, но совсем не сведущим в простой человеческой добродетели. И вот замыслил этот государь очередной поход на своего соседа, который был таким же воинственным, как он. Прельстился этот государь плодовитыми землями, считал, что завладев ими, упрочит свою славу и богатство — он никогда и не задумывался, что простому народу никогда не нужны были никакие границы, что — это воинственные государи разделили единую карту линиями, ну а простые пахари иль рыболовы спокойно переходили эти незримые линии, дружили друг с другом и становились врагами только после того, как государевы люди читали им проповеди об боевом духе, об славе предков…

На этот раз этому государю понадобилось созвать большое войско, и многих-многих — да почти всех крестьянских сынов достигших определенного возраста оторвали от родимых плугов да и погнали на погибель. Взяли, и как преступника, в колодки заковали и этого юношу, повели в большой город — долго слышал он причитания матери, да наставления отца, пытался улыбнуться, но, на самом то деле, очень тяжело у него на душе было, и шел он понурив плечи. Я не стану описывать ни город, где собирались войска; ни сам поход. Скажу только, что при осаде города неприятеля, нападавшие потерпели поражение, а на лицо юноши попала кипящая смола, очнулся он уже незрячим, закованным в кандалы. Одним словом — он стал рабом. Его заставили таскать какие-то тяжести — били кнутом, а он, то под палящим солнцем, то под леденящим дождем вынужден был как можно скорее вышагивать сколько то шагов в одну сторону, а потом — сколько то в обратную, и все это под нестерпимою тяжестью, и все это со стонами. Он знал, что уродлив; знал, что никогда больше не увидит солнечного света, и только вновь и вновь повторял то, самое дорогое, что у него было — слова птахи, и представлял обитательницу того хрустального терема в небесах, и так он ее любил, что даже и представить не мог, что она вовсе его не знает. Нет — он был уверен, что она любит его так же сильно, как и он ее.

День изо дня продолжалась эта мучительная работа во мраке. Вновь и вновь сыпались на него удары кнута, а он таскал тяжести, и чувствовал, что уж скоро смерть заберет его. Редко-редко выпадали часы отдыха — не щадили этого уродливого раба. Когда же ему давали передохнуть, то он заваливался где придется и погружался в забытье до тех пор, пока его не начинали будить — попросту пинать ногами. Он привык к этому страшному существованию, и только стремление к той неведомой, небесной деве осталось в нем неизменным. Но, однажды, когда его позвали передохнуть, он услышал прямо над своим ухом нежный голос:

— Вот возьми… Я принесла тебе поесть…

Оказывается — это была служанка с кухни — девочка родом из очень бедной семьи, прекрасная внешне, и еще более прекрасная, чистая душою. Не раз уже и хозяин этого дома, и сын ее домогались от нее преступных ласк, сулили деньги — они (и господа, и деньги за них) были попросту противны ей, и она не оставляла работу только потому, что ей надо было кормить старушку-мать, а иного чистого заработка такой чистой и прекрасной девушке как она в этом грязном городе было не найти.

И она, сама того не заметивши, влюбилась в этого страшного раба — сначала просто жалость к нему испытала, так как видела, как все над ним издеваются, как бьют его, и загоняют, а полюбила так сильно, когда случайно услышала стихотворные строки, которые он часто шептал. Часто те строки были бессвязны, но всегда были проникнуты искренним чувством, всегда в них можно было услышать и слезы, и мольбы — она знала, что он любит какую-то деву, и как же тут ее нежное девичье сердце могло остаться безучастным?!

И вот теперь она выбрала минутку, когда никого поблизости не было, и принесла ему еды, а еще — своей нежности. Она обхватила его голову, положила к себе на колени, стала целовать его в изодранный, прожженный лоб, гладить — потом и накормила, и напоила — и все ласкала его, и все сильнее чувство девичьей любви в ней было. Так ей несчастно жалко, что стал он ей дороже всего, и шептала она:

— Милый, милый, давай убежим отсюда сегодня же ночью — я знаю потайной ход. Ты слеп, но я стану твоим проводником, я буду кормить тебя и холить до тех пор, пока мы не найдем твою возлюбленную. И тогда я оставлю вас…

Вначале юноша подумал, что — это небесная пришла за ним, но потом понял, что ошибается и промолвил тогда тихим шепотом, ибо не было в нем сил говорить громче:

— Ах, зачем же идти куда-то, когда мне в небо не подняться? Мне и не увидеть это дивное облако даже, ежели оно будет плыть над моею головой. Нет такой страны, где был бы я к ней ближе — она итак в моем сердце всегда…

Растроганная этой речью, прекрасная девушка не могла сдержать слезы, и все целовала и ласкала его, совсем забывала, что теперь в любое мгновенье могут прийти, и тогда ни ей, ни ему не поздоровиться. Никогда не испытывала она такого нежного чувства, и шептала ему:

— Позволь мне только иногда разговаривать с тобою. Ну, а еду я теперь тебе каждый день стану приносить.

Юноша ничего не ответил, но из страшных его, черных глазниц выступили слезы… Тогда их не заметили, однако, теперь каждый день девушка относила ему с кухни часть господской еды — это была очень хорошая еда (а рабов кормили тем же пойлом, что и свиней) — и пропажи ее никто не замечал, так как всегда готовили так, чтобы отъесться до отвала, и чтобы потом еще и для многочисленных псов, хозяйских любимчиков, осталось.

Теперь каждый день ходила она к своему возлюбленному на которого иная девушка и без крика и взглянуть бы не смогла, ласкала его, кормила — и с каждым то днем все сильнее, все самоотверженней ее любовь становилась — она с самого начала не рассчитывала на какой-либо ответ и теперь служила ему как святыне, как божеству.

Все росло вожделенье к ней хозяйского сынка, он тщетно домогался сношения с нею, она с негодованием отвергала его подарки, а, тем более, пошлые любовные стишки, которые придумывал не он, но один из бездарных «стихотворцев» за мелкую монету. От такого животного вожделенья человек теряет и разум и совесть (а обычно — последние остатки этих чувств). И вот этот развратный юнец выследил, кого она любит на самом деле, и тут пришел в такое бешенство, от того, что его предпочли какому-то уродцу, что поклялся извести и его и ее (да — на место отвергнутого вожделенья приходит или пустота или злоба, и только настоящая любовь, как и все чистое, несмотря ни на какие преграды, ни на какие муки, всегда остается любовью — сильным, ничем непобедимым чувством. Ведь именно великой, самоотверженной любовью и был создан этот мир, частицы ее есть в каждом, но в некоторых, к сожалению, похоронены под злобой. Итак, ему никакого труда не стоило предать мучительно смерти уродливого раба, но служанка была, все-таки, вольной девушкой, и требовалось, чтобы все увидели, какая она злодейка. Он мог бы сказать, конечно, что она таскает с кухни еду — ее бы за это высекли, и выгнали, но этого, конечно же, было мало для злодея. И вот, распыляемый своей злобой, придумал он нечто страшное — он пошел к пекарю и купил у него ядовитого порошка, подсыпал этот порошок в тот котел, где варился суп для дворовой челяди, а затем, подбежал к девушке и попытался обнять, как делал много раз до этого. Она, как и много раз прежде, оттолкнула его и бросилась в девичью, где и закрылись. Он не стал ее преследовать, а на лице его расползлась дьявольская усмешка, ибо он уже сделал то, что задумал — подсыпал остатки ядовитого порошка ей в карман. Затем, пустой пузырек он подкинул под циновку на которой спал несчастный юноша.