Записки блокадного человека - Лидия Яковлевна Гинзбург

война не изменила материал, не внесла множество новых возможностей утверждения и отрицания. Но за всеми этими возможностями (они ведь отчасти ощущаются как временные) раз возникшая потребность продолжает созревать. С другой стороны, настоящий момент заостряет эту потребность, потому что многим и многим он принес настоящий жизненный опыт, он повысил их человеческую ценность, и им хочется это реализовать.

Так постепенно и из разных импульсов сложилось поползновение сказать немножко правды. Они развращены печатанием, привилегированностью, поощрением, и ни в коем случае не хотят со всем этим расстаться. Поэтому им кажется, что правду можно сказать немножко, что выражение жизненного опыта можно совместить с выполнением директив. Характернейший случай обывательского совмещения несовместимого. Они хотят, чтобы все кончалось благополучным появлением в печати, но им нравится, когда вокруг написанного предварительно происходит некоторая мура. Когда некие неумные бюрократы в низовом аппарате приходят в ужас и чинят препятствия, а высшие инстанции, которые, напротив того, все понимают и широко смотрят на вещи, – в конце концов становятся на их сторону и разрешают свыше. Это идеальный ход вещей, и классический («История государства Российского», «Ревизор»). При этом они наслаждаются возможностью испытывать чувство превосходства, во-первых, над неумными бюрократами, которым дается щелчок свыше; трепка нервов, через которую приходится пройти, покуда, наконец, этот щелчок будет дан и получен (это иногда происходит очень нескоро, после прохождения через многие инстанции), вполне окупается этим чувством превосходства; во-вторых, они наслаждаются превосходством над прочими своими собратьями, которые не хотят совмещать выражение жизненного опыта с выполнением директив, но ограничиваются одним выполнением директив. Но они не знают при этом, что, в сущности, эти прочие собратья – уже фикция, нечто вроде гипотетического дурака, с которым они напрасно спорят. Что потребность некого действительного разговора о действительности стала уже типовой и всеобщей, и только поэтому каждый из них в отдельности пришел к этой потребности. Есть, конечно, исключения; есть исключения среди совершенно уже бездарных или безграмотных; среди особенно ленивых, или циничных, или исхалтурившихся, среди состарившихся или до одурения пресыщенных своими достижениями и успехами. Но это исключение. Типовое же для текущего литературного момента – это нерешительное стремление к разговору о действительности. К негромкому разговору, такому, который бы не вспугнул благополучие.

Самое печальное для каждого из них (чего каждый старается не понимать и не замечать) – это то, что презирать, в сущности, некого и не над кем испытывать чувство превосходства. Потому что каждый собрат по профессии точно так же хочет того же самого и точно так же хочет чувствовать себя выше других и испытывать к ним чувство презрения.

В массе текущего материала определились известные участки как наиболее подходящие для реализации их потребностей. Один из таких участков – это тема Ленинграда. Особенность этой темы в том, что она в высшей степени героико-патриотическая, и в этом смысле опробованная. Вместе с тем это тема полугражданская, то есть дающая возможность оперировать гораздо более разнообразными, менее стандартными коллизиями, и, наконец, это тема о злодеяниях врага, то есть широко включающая показ отрицательного, начало неблагополучия. Но тут-то и начинаются осложнения. Так как события происходят не на оккупированной территории, то происходящее включено все же в сферу утверждения. Следовательно, зло должно быть ограничено. Во всяком случае оно должно быть отчетливо снято в той же инстанции. На этой почве развернулась борьба между опробованными писателями и органами идеологического контроля. Борьба, в которой и та и другая сторона проявляют иногда большую настойчивость. Нельзя понять перипетии этой борьбы, не поняв той психологической функции, какую приобрела принадлежность к числу защитников Ленинграда или попросту к числу оставшихся.

Эта принадлежность сама по себе стала неиссякаемым источником переживания автоценности, источником гордости, оправдательных понятий и в особенности чувства превосходства над уехавшими. Каждый почти наивно и почти честно забыл очень многое – они забыли, как колебались, уезжать или не уезжать, как многие остались по очень личным и случайным причинам, как временами они жалели о том, что остались, как уклонялись от оборонных работ, как они теряли облик человеческий и совершали странные жестокие и бесчестные поступки, как они думали только о еде и ко всему остальному были равнодушны. Они помнят не памятью, отягченной деталями, но каким-то суммарным ощущением помнят, что они остались, что они страдали, что они вытерпели, что они не боялись смерти, что они продолжали работать и участвовать в ходе жизни. И это правда. Никто из них не нарушил хода жизни. Они способствовали ее продолжению, спасая себя, своих близких, продолжая свою повседневную работу, бросив которую, они бы погибли. Это правда. Только то, что было инстинктом самосохранения и темным проявлением общей воли к победе, – сейчас предстает им гораздо более очищенным и сознательным. И предстает им с прибавлением того героического самоощущения, которого тогда у них не было.

Специфическое ленинградское переживание автоценности нашло себе любопытное выражение в нашей литературе о Ленинграде. Причем у писателей довольно бесстыдная спекуляция чужими и даже своими страданиями как-то сочетается с искренней потребностью реализовать то, что они ощущают как самый высокий и трудный свой жизненный опыт.

Предпосылки у них следующие: проблема третьей инстанции, в сущности, для них вовсе не существует. Во второй инстанции – все, разумеется, благополучно. Но они хотят, чтобы им позволили сказать, что они страдали, и до известной степени показать то, что происходило, чтобы показать, что они вынесли, чтобы показать героику пережитого. Для них это вопрос реализации. И именно потому, что показать частичку им позволили, им уже трудно удержаться от того, чтобы не продвинуться по этому пути еще и еще немножко. При этом они, разумеется, согласны снять трагизм в той же первой инстанции, показав, что для человека данной сферы (в этом заслуга сферы) нет неразрешимых вопросов и непреодолимых препятствий.

Один из типических случаев – Кетлинская. Женщина с бешеным самолюбием и со страстями и романами. В прошлом – сексуальные нравы эпохи военного коммунизма, несколько усложненные полученным воспитанием (адмиральская дочь). Выйти в первые литературные ряды не удалось. Имеется уязвленность. Пошла по партийной линии. В результате во время войны, когда мужчин мобилизовали, неожиданно для себя самой очутилась во главе Союза. Наслаждалась властью. С той особой остротой, с какою властью наслаждаются женщины, ощущающие свою социальную реализацию не как нечто само собой разумеющееся (мужское отношение), но как нечто уникальное, добытое личным усилием и потому ласкающее гордость вдвойне, – факт власти сам по себе и факт уникальности (ее) достижения. Она стояла у власти в самое трудное время. Ею были недовольны, как были бы недовольны всяким, кто ведал бы в это время распределением благ. Но потом вышло хуже. Ее сняли.