Немой. Фотограф Турель - Отто Вальтер

Видит бог, даже в последнюю минуту я пытался предотвратить худшее. Я позволю себе здесь, ничего не утаивая, изложить факты, касающиеся того собрания. Оно состоялось в самом просторном из трех складов. Когда я в начале девятого явился туда, собралось уже более двухсот человек, в том числе женщины; они кучками стояли между штабелями труб, а сами штабеля, облепленные людьми, напоминали виноградные грозди. Отдельные фигуры, почти неразличимые в полумраке, маячили за проходом.

Когда я вошел, царило всеобщее оживление. Меня приветствовали громкими криками, и я тут же направился к моим друзьям с вращающихся печей. Они немного подвинулись, и я сел рядом с ними на второй штабель от стены. Передний штабель, у самой торцовой стены, был пуст. Он был сложен перпендикулярно к стене, и на нас черными сотами смотрели отверстия труб. С высокого потолка светила единственная лампа, ее свет пробивался сквозь завесу пыли и дыма от трубок и сигарет, которая взмывала вверх всякий раз, как дверь отворялась, пропуская опоздавших. Кругом громко разговаривали, сидевшие на штабелях весело перекликались друг с другом, и тут позади нас вдруг раздались бурные аплодисменты. «Рабочие с карьера», — сказал кто-то рядом со мной, как мне показалось, немного презрительно. Впереди на штабель поднялся Шюль Ульрих, аплодисменты усилились, и Шюль заговорил своим хриплым громким голосом — не столько говорил, сколько выкрикивал. Начал он с грубых нападок на профсоюзное руководство — оно-де соглашается поддержать забастовку только в случае выполнения многочисленных бюрократических условий; и он, Шюль, предлагает, чтобы мы взяли это дело в собственные руки, мы достаточно сильны, и нам не нужно ничье согласие. Овации отдались эхом в пустом высоком помещении, и от этого стали вдвое сильнее, и я почувствовал, как именно в это мгновение людей вокруг меня вдруг охватило странное возбуждение. Оно еще возросло, когда Шюль перешел к нападкам на Пыльную ведьму, как он ее называл, на старую фрау Стефанию — он обвинял ее в скаредности, а администрацию завода в коррупции и неспособности к действиям, и я отчетливо видел, как ненависть, которая так и перла из его голоса, даже еще больше, чем из слов, заражала толпу вокруг меня лихорадкой разрушения. В воздухе висело насилие, суд Линча — и было отчетливо видно, как эта реакция слушателей, в свою очередь, воздействовала на оратора и побуждала его неистовствовать еще больше. «Гнать их всех поганой метлой, — надсаживался он. — Растоптать их, стереть с лица земли!» — и дальше в этом духе, голос его сорвался, овации сопровождали каждое его слово, теперь уже почти неразличимое в шуме. «К оружию! — орал он. — Смерть пыли!» — и вдруг, еще не зная, что я скажу, я понял: сейчас я встану и заговорю, немедленно, ибо надо предотвратить неизбежное. Иначе этот обезумевший подстрекатель использует возбуждение толпы и организует какую-нибудь акцию, например, марш к дому фрау Стефании или поход в производственные цехи, где, судя по всему, уже никто не сумел бы обуздать жажду разрушения, охватившую зараженных фанатизмом людей.

Я встал. Все обернулись ко мне, все глядели на меня с удивлением.

— Погодите, — сказал я. — Минуточку. — Я стоял теперь на нашем штабеле, спиной к Шюлю, поставив ногу на самую верхнюю трубу, вокруг меня — кожаные куртки и картузы, и во внезапно наступившей тишине я начал свою речь. Я сказал: — «Вы знаете меня. По профессии я фотограф. Одна пылинка может испортить снимок. Поэтому внимание к пыли — моя повседневная обязанность, даже если иногда я сознательно делаю дефокусированные снимки. Пыль, конечно, так же необходимо связана с землей, как огонь с дымом. Но здесь у вас пыль особая. Просыпаясь по утрам, я чувствую ее запах, я чувствую ее привкус в воде, слышу ее скрип под ногами, она скрежещет в дверях и звенит в воздухе, когда ветер горячими облаками несет ее мимо окон. Я вижу ее, когда она летит с заводских крыш и из труб, я вижу ее на улицах, на стенах, и на деревьях восточной части Мизера; засыпая, я ощущаю ее у себя в легких. Она вокруг нас и внутри нас, и она на каждой моей фотографии».

Некоторые кивали. Я сделал паузу, оглянулся на Шюля и услышал в почти бездыханной тишине, как эхо откликнулось — «…афии». Шюль старательно закуривал сигарету. Но даже на таком расстоянии — добрых восемь метров — я видел, как дрожат у него руки. Очевидно, от моего выступления он поначалу потерял дар речи. А может быть, поскольку я говорил хоть и спокойно, но быстро и напористо, он решил, что лучше дать мне высказаться.

— Вы видите, — продолжал я, — я вас понимаю.

И хотя здесь сегодня шла речь также о повышении заработной платы и о сокращении рабочего дня, в основном вы боретесь за устранение пыли. Вы предъявите ваши требования. И чтобы они были действенны, вы сопроводите их угрозой. Угрозу эту вы в случае необходимости сможете осуществить. Объявите забастовку. Но забастовка — это насилие, ведь в ваших контрактах не записано право на забастовки. А можно ли, — спросил я их, — устранить беззаконие при помощи насилия? Ведь всякое насилие вызывает ответное насилие. Куда же это приведет? — И я воскликнул: — Беззаконие лишь тогда воцаряется безраздельно, когда умолкает всякое слово протеста. Вот о чем должны вы подумать, и когда вы осознаете это, вам станет ясно: речь идет о том, чтобы помешать безраздельному воцарению беззакония на Триполисштрассе. Вот где, по-моему, наша задача, наше поле деятельности. Протест, непрерывные демонстрации против пыли и против тех, кто ее производит.

На тускло освещенных лицах слушателей появилось беспокойство.

— А как протестовать? — крикнул кто-то, пока я переводил дыхание.

— Например, — ответил я, — вы принимаете сегодня решение через совет ваших представителей, то есть через комитет, в письменном виде передать ваши требования этой бестолковой старухе или ее управляющему. Предоставляете им, например, месячный срок для ответа. И начиная с завтрашнего дня ежедневно работаете на десять минут дольше, зато собираетесь, скажем, в одиннадцать часов утра на десятиминутный митинг протеста. Митинг в молчании, ежедневный молчаливый протест. Без сомнения, вам придут в голову и другие формы, и чем дальше…

Мне не дали договорить. Теперь-то я уверен, что еще во время моего выступления Шюль знаками приказал своим подручным, сидевшим сзади, парализовать действие моих слов, инспирируя беспокойство. Только так я могу объяснить, почему контакт между мною и слушателями, необычайно тесный во время первой половины моей речи, постепенно ослабел и в конце концов порвался. Конечно, я не записной оратор, но тогда, на складе, формулировки, которые рождались у меня под влиянием момента и которым моя собственная глубокая вера придавала убедительность, безусловно, возымели бы эффект столь же непосредственный, сколь и прочный, если бы эти примитивные крикуны под руководством Шюля Ульриха не спровоцировали мое поражение. Я не боюсь назвать это поражением. Но на самом-то деле я вышел победителем. Они знали это, и потому им ничего не оставалось, как поднять бессмысленный крик. Да, не скрою, меня перебили возгласами вроде: «Да чего ему надо?», «Забастовка — и никаких гвоздей!» — и когда я умолк и стал смотреть на дебоширов, сказалось, что Шюль уже стоит или сидит где-то сзади, в толпе среди них. Наверное, он незаметно пробрался туда, пока я говорил. Парни с карьеров, запасшись несколькими ящиками пива, взгромоздились на самый высокий штабель, и там находился сейчас и он, и с их помощью, так сказать, снова захватил руководство, которое столь досадным образом ускользнуло было от него. Дальнейшее меня мало интересовало. Я стойко боролся, я призывал их прислушаться к голосу разума, хоть и безуспешно, как теперь выяснилось, — и после этого я ушел; вот и вся правда.

Шюль Ульрих — как часто предостерегал я против него народ! Ну и кто оказался прав? Подумать только, неужели когда-то мы с ним были почти что приятелями? Чего стоят хотя бы его спесивые манеры, а его огромные лапы, а это странно узкое и вместе с тем мясистое лицо — настоящая морда хищного зверя, — и этому-то человеку я доверял!

Помню, Альберт однажды сказал: «Занятно, почему ты все время говоришь про этого Шюля? И всякий раз, как о нем заходит речь, начинаешь кипятиться? Что же у тебя с ним было на самом деле? — И он посмотрел на меня этими своими чудны́ми куньими глазками и сказал улыбаясь — коварнее нельзя, разве только он сам и мог бы: — Ты, кажется, хотел рассказать мне все, верно?»

Не исключено, что Альберт за моей спиной собирал сведения обо мне, но через кого же? Во всяком случае, что бы ни говорили про меня и Шюля, все это наверняка вздор. Может быть, он сам распространяет этот вздор из хвастовства. Я сроду не прибегал к его грязным услугам. Я ни разу не приходил к нему в мастерскую вместе со своей знакомой, — я могу себе позволить назвать ее своей тогдашней подругой. Того, кто распространяет подобные слухи, надо привлечь за клевету. И я не замедлю сделать это при первой возможности. Якобы я еще и деньги платил ему за его услуги! Смешно! Вот вам и вся правда.