Тропами ада - Людвиг Павельчик

Роберт, всецело посвятив себя своей юной пассии, казалось, вовсе не замечал нарастающих изменений в поведении жены, а если и замечал, то приписывал их, с подачи Патриции, развивающемуся психическому заболеванию, опустошающему душу и необратимому. Даже комнату жены он теперь иначе, как "берлогой" не именовал и, презрев все формальности, вовсе прекратил там появляться. Что касается Патриции, то за ее внешней добротой и предупредительностью по отношению к сестре скрывались холодное высокомерие и презрительная брезгливость, что не могло, однако, укрыться от глаз отца и близкой подруги – Гудрун Тапер. Но, поскольку любые разговоры с Патрицией на эту тему, а тем паче упреки были бесполезны и даже небезопасны, Гудрун предпочитала не вмешиваться в чужие семейные отношения, предоставив событиям развиваться так, как им вздумается. И, следуй она этому принципу до конца, то, быть может, и не случилось бы всего того ужаса, который последовал в наказание за одну-единственную, но крайне серьезную, ошибку и камня на камне не оставил от того, что Гудрун именовала своим счастьем.

Это произошло ранней осенью тридцатого года, кажется, в сентябре, когда темнело еще не так рано. Была суббота и из города приехала дочь мясника, а к тому времени жена коммерсанта Мария – навестить родителей да подруг, что в последнее время случалось не так уж часто. О ее приезде знали заранее, и так называемая программа была разработана Амалией и утверждена Литицией и Гудрун, горящей желанием завершить начатый уж несколько недель назад групповой портрет подруг.

После того, как сеанс позирования был окончен и оставалось доработать лишь некоторые детали, чем Гудрун вполне могла заняться и позже, вся четверка отправилась в лес на традиционную прогулку, перейдя реку по недавно наведенному мосту в нескольких сот метрах ниже дома Рауффа и, неспеша болтая и вспоминая лихое девичье прошлое, поднимаясь вверх, в надежде позже увидеть кого-нибудь с лодкой и переправиться назад.

Постепенно начинало темнеть. Было еще не поздно, но густые облака, к вечеру затянувшие небо, перекрыли путь солнечным лучам, принудив день ретироваться и залечь в свою занебесную берлогу. Решив, что пора справиться насчет переправы, дабы не попасть под грозящий начаться дождь, подруги снова вышли к реке, оказавшись непосредственно напротив сада Рауффа, через который уже доносились звуки музыки начинающегося "танцевального вечера".

Шедшая впереди Гудрун вдруг глухо вскрикнула и отпрянула назад, машинально прикрыв рот рукой, что должно было свидетельствовать об охватившем ее ужасе. Остальные, озадаченные и влекомые любопытством, также заглянули меж ветвей, дабы узнать, что же так встревожило и испугало их спутницу.

Картина, представшая их взору, была и в самом деле отвратительной – Роберт Линхоф, в разорванной сорочке и с всклокоченными волосами пытался, войдя до колен в реку, отстирать от светлых брюк темно-бордовые пятна, происхождение которых не вызывало сомнений, ибо на черно-сером обломке скалы у самой воды лежала Ангелика, спутать которую с кем-либо другим было невозможно. Судя по ее неестественной позе и большому расплывшемуся из-под ее головы пятну крови, начавшей уже капать с камня в воду – старшая дочь Рауффа была мертва или же крайне близка к тому. Роберт же стремился стереть следы содеянного, начав с брюк, дабы не дать крови засохнуть. Все было ясно, как божий день и Литиция, вслед за Гудрун, испустила сдавленный крик, который был, к несчастью, услышан Линхофом. Когда он поднял глаза, в них стоял ужас затравленного зверя, вдруг осознавшего, что ловушка захлопнулась и шансов на спасение нет. Выйдя из оцепенения, он попытался что-то крикнуть через поток невольным свидетельницам его преступления – возможно, какое-то дикое объяснение или угрозу, но подстегиваемые страхом женщины, крича и рыдая, уже бежали прочь от этого злосчастного места, стремясь как можно быстрее достичь людей и сообщить им о происшедшем. Последнее, что видела Гудрун, было тело Ангелики, сползшее с камня, ставшего для нее алтарем, и мешком упавшее в воду, к ногам ее убийцы.

Лишь несколько минут понадобилось подругам, чтобы достичь моста и переправиться через него. Скорее даже не переправиться, а перескочить это препятствие, ибо даже Амалия, находившаяся на четвертом месяце беременности, не почувствовала этой дороги – столь сильна была паника, владевшая ими. Смерти в деревни, конечно, редкостью не были – редкая неделя проходила без погребения – по большей части, стариков или болезных, но убийства происходили не так уж часто – в основном, в пьяных потасовках и, уж во всяком случае, не на глазах у дам.

Наконец, завидев на улице одного из крестьян, возращавшегося с поля, подруги, задыхаясь от бега и перебивая друг друга, поведали ему страшную новость.

Далее все произошло быстро и вполне предвиденно. Начавшийся было вечер танцев в сером доме у реки был в одночасье окончен, и толпа встревоженных сообщением подруг людей, во главе с самим Рауффом, бросилась через сад к указанному месту – лежащему у воды камню.. Несколько человек, вооруженных ружьями и топорами, пошли в обход, берегом, дабы пресечь возможные попытки молодого Линхофа, обагрившего руки кровью собственной жены, скрыться иным путем.

Однако эта предосторожность оказалась излишней – достигшая берега группа преследования застала Роберта понуро сидящим на злосчастном камне и безучастно смотрящим на убиенную, так и лежащую наполовину в воде, лицом вниз, Ангелику. Шалунья-река забралась ей под платье, подняв подол почти до самой груди и предоставив миру обозревать белизну стройных ног покойной, не чувствовавшей более никакой стыдливости. Ее же убийца, не заботясь теперь о таких мелочах, как чистота одежды, сидел прямо в пятне крови, растекшейся по поверхности камня. При виде этой картины шедший впереди Рауфф остолбенел и на секунду замер, почти сгорбившись от тяжести навалившейся на него новой беды. Но всем присутствующим, знавшим этого сурового и решительного парня не первый день, было ясно, что ничего хорошего его показавшаяся на миг безвольной поза сидящему на камне подонку не сулила. Так и оказалось – после нескольких секунд молчания осиротевший отец окликнул зятя – тихо, но настойчиво. Роберт, словно ждавший приказа, медленно поднялся и, повернувшись к столпившимся у калитки людям, выпрямился, глядя в глаза Рауффу и не порываясь более давать какие-либо объяснения, которых, к слову сказать, никто у него и не требовал. В последствии эта поза перед казнью стала даже модной в определенных кругах, так сказать…

Медленно, очень медленно поднял седой Рауфф ружье, с которым в последние несколько лет почти не расставался и прицелился. Линхоф, однако, не вздрогнул, не бросился в ноги палачу и не отвел взгляда. Какое-то жуткое спокойствие владело им, от которого всем присутствующим стало неуютно, словно не человека видели они перед собой, а некое чудовище, с одинаковым презрением относившееся и к смерти, и к жизни.